он и тотчас пожалел о грубоватой прямолинейности вопроса.
справилась с собой, и отец Робсон почувствовал, как утихают ее гнев и
смятение. Ему показалось, что она не ответит, но сестра Розамунда вдруг
сказала:
отвечаете вопросом на вопрос. Я попросил вас поговорить с ним, и
почти сразу после этого вас... как подменили. Подавленность,
замкнутость, отчужденность... Мне кажется, от мальчика исходит некая
тревожная сила. Поэтому...
говорила с ним. - Она попыталась посмотреть священнику прямо в
глаза, однако ее взгляд ушел в сторону.
вы не можете выговориться передо мной, поговорите с кем-нибудь еще.
Мне больно видеть вас такой грустной и подавленной.
укрепленной на стене, они рассаживались по местам.
заключительную попытку разглядеть, что скрыто в глубине ее глаз. -
Если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. - Он в последний
раз улыбнулся и направился к двери.
сломаться, как хрупкий осколок стекла.
Розамунда. Она дрожала; ее нога под столом нервно постукивала по
деревянному полу.
самых разных, отношениях. Вы очень добрый, чуткий, отзывчивый
человек.
понимать, что же она хочет сказать. Незаконченная фраза умерла на ее
дрожащих губах. Сестра Розамунда залилась краской. Дети захихикали.
прощения, но...
столько времени.
ничего не услышит.
непосильной ответственностью для сестры Розамунды; возможно,
сироты угнетающе действовали на ее чувствительную натуру. Впрочем,
это могло быть и нечто совершенно иное... Он вспомнил, как посерело ее
лицо при упоминании о Джеффри Рейнсе. Что-то произошло -
страшное, возможно, непоправимое. Это только кажется, сказал он себе.
Только кажется. Он сунул руки в карманы и пошел по тускло
освещенному коридору, машинально пересчитывая квадратики
линолеума на полу.
любопытных взглядов и шепотков окружающих, начала бояться себя.
Она плохо спала; ей часто снился Кристофер - облаченный в белые
одежды, он стоял среди высоких золотистых барханов в курящейся
песком пустыне и протягивал руки навстречу ей, нагой, умирающей от
желания. Но, едва их пальцы сплетались, кожа Кристофера приобретала
холодный серый оттенок сырого песка, а губы кривились в непристойной
гримасе. Он сбрасывал одежды, являя карикатурную,
фантасмагорическую наготу, и, швырнув Розамунду на золотистое
песчаное ложе, грубо раздвигал ей ноги. И тогда медленно, очень
медленно черты его менялись, Кристофер превращался в кого-то
другого, в кого-то бледного, с горящими черными глазами, подобными
глубоким колодцам, где на дне развели огонь. Она узнавала мальчишку
и просыпалась, затрудненно дыша: он был такой тяжелый, когда лежал
на ней, щекоча слюнявым языком ее набухшие соски.
Деревья с отчаянной, безнадежной решимостью сбросили последние
листья и стыли в своей хрупкой наготе под хмурым низким небом. Трава
побурела, стала жесткой и ломкой, а сам приют превратился в
искрящуюся инеем темную каменную глыбу.
все более рассеянной и порой посреди фразы забывала, о чем говорит. Ее
сны стали ярче, живее; мальчишка и Кристофер слились в одно. Иногда
ей казалось, что лицо Джеффри знакомо ей с незапамятных времен; ей
снилось, что она садится в городской автобус, а когда тот отъезжает,
оборачивается и видит мальчика, как будто бы машущего ей с края
тротуара - но в этом она не была уверена. Никогда. Она содрогалась,
сгорала и знала, что безумна.
Отец Робсон считал, что ее мрачные настроения, отрешенность и
замкнутость сказываются на детях. Ему стало казаться, что дети о чем-то
шепчутся у него за спиной, словно за какие-то несколько месяцев они
вдруг повзрослели, стали более скрытными. Шумные игры, естественные
в их возрасте, полностью прекратились. Теперь дети разговаривали и
держались как почти взрослые, зрелые люди, а в их глазах светилась
нездоровая сообразительность, по мнению отца Робсона, чудовищно -
чудовищно! - недетская.
одиночестве гулял на морозном ветру по детской площадке, медленно
сжимая и разжимая кулаки. Отец Робсон не видел, чтобы он с кем-
нибудь заговаривал, и никто не заговаривал с ним, но священник
заметил, как мальчик обегал глазами лица воспитанников. Под его
взглядом дети ежились, старались уйти в сторону - и отец Робсон сам
опустил глаза, притворившись, что ничего не видел.
его. Власть. Сидя за столом в своем заваленном бумагами кабинете, он,
задумчиво покусывая карандаш, листал читанные-перечитанные
журналы по психологии. Власть. Власть. Власть. Растущая подобно
тени, неосязаемая, неуловимая. Быть может, схожая (тут по спине у него
пробежал холодок) с той тенью, которую он заметил в глазах сестры
Розамунды.
чувствовал, как она поднимается, точно кобра из плетеной корзины,
покачиваясь в тусклых, пыльных солнечных лучах. Она неизбежно
должна была напасть. Но на кого?.. На что?..
него вновь нахлынули парализующее изумление, которое он испытал,
когда мальчишка одной фразой отшвырнул его от себя, и холодный
ужас, обуявший его при виде следа ладони, выжженного на книжном
переплете зловещей, необъяснимой силой. Пожалуй, пора отправить
мальчика в Нью-Йорк на обследование к психиатру, имеющему опыт
общения с трудными детьми, и получить ответы на свои вопросы. И,
пожалуй, пора отпереть сейф и сделать обгорелую Библию достоянием
гласности. Да. Пора. Давно пора.
ветра Ваал.
Они дрожали в своих пальтишках, сутулясь, чтобы уберечь от ветра хоть
каплю тепла. Он ждал, не шевелясь.
светлел до грязноватой белизны, то наливался чернотой бездонной
пропасти. Ребята подошли к Ваалу. Ветер ерошил им волосы.
10
окна комнаты скребся резкий холодный ветер. Только что сестра
Розамунда ворочалась и металась в сырой от пота постели: ей снились
прекрасные звери, они расхаживали по клетке из угла в угол, но о них
забывали, и их плоть превращалась в тлен. О Боже мой, Боже, как я
ошиблась, как я ошиблась, где моя вера? Где моя вера?
тебя. Твоя вера крепнет, крепнет. Вне этих стен ты будешь сильна и
свободна~.
Свержин Владимир
Махров Алексей
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Акунин Борис