текучести, в отличие от чистого мифологизма Эсхила, но эта равномерная
текучесть все еще наделяется огромным моральным авторитетом и потому имеет
весьма мало общего с новоевропейским временем.
мифология получает не столько фактическое, сколько мифологическое же
сопоставление явлений с весьма заметным психологизированием и субъективным
пониманием процессов времени.
находит выражение и у Еврипида. В не дошедшей до нас трагедии "Антиопа" (фр.
223, Nauck - Snell) утверждается, что правосудие может прийти поздно
(chronios), но лишь только оно найдет преступного человека, оно неожиданно
нападает на него. Однако подобные суждения встречаются у Еврипида только как
банальности. Можно встретить у Еврипида и софокловскую идею об уроках
времени, но она вкладывается в уста низких персонажей или выражает смутный и
спутанный урок (chronoy didagma poicilAtaton). Мало остается у Еврипида и
выраженной у Софокла веры в несгибаемое достоинство людей перед лицом
истории [63, с. 118] У Софокла для коренного изменения жизни достаточно
короткого времени; у Еврипида достаточно уже "одного дня". "Человеческое
время" (aiAn) может принести с собою все, что угодно.
человеческое счастье. У Еврипида можно встретить мысль, что превратности
преследуют злых, твердость же блаженна. Но оказывается, что боги не
различают людей "в провидении мудром":
тем, что время сначала рассматривалось с точки зрения богов, затем - в своем
воздействии на человека и как часть диалога, в котором человеку не было
ответа, тогда мы можем принять, что та же эволюция продолжается у
Еврипида... Время теперь рассматривается только с точки зрения человеческой
чувствительности. Поэтому теперь невозможно упомянуть о его непостоянстве,
не добавив, что это утомительный и угнетающий беспорядок. Время судится по
мерке нашего страдания. Время смешивается с нашими эмоциями" [там же, с.
122].
прошлым и настоящим, радость при наступлении долгожданной минуты. В его
драмах много неожиданностей, перипетий, время переживается эмоционально и
психологически.
которое примиряет противоречия и в конечном счете приносит избавление. "Года
залечат рану". "Скорбь, что сейчас в цвету, смягчат года". Искусство жизни в
том, чтобы позволить времени своим действием залечить раны настоящего.
в "Гераклидах", зная, что ее ждет безрадостное существование, идет на
славную смерть. "Славно" умирает Ифигения. В отличие от героев Софокла,
которые гибнут в борьбе, люди Еврипида часто "спасаются" в смерти. И никого
не милующее время только здесь оказывается справедливым, сберегая славную
память о героях.
других греческих авторов (у Фукидида, особенно у Пиндара).
фрагментарное и беспорядочное время, где, по словам Г.Френкеля, "день" был
главным понятием. Затем возникла идея непрерывного времени, включающего
целую последовательность событий. Эта идея кульминировала в трагическом
времени Эсхила. В переменчивых сменах у Софокла время, как мы видели,
растворяется в неопределенный поток, после чего у Еврипида "день" опять
становится всем, что мы знаем о времени. Однако есть различие. Этот новый
"день" теперь стал трагическим, именно потому, что он ощущается
изолированным обломком разбитого "хроноса"; дело не в том, что человек не
думает о "хроносе" в целом, но этот "хронос" в конце концов оказывается
иррациональным и ускользает от человеческих расчетов. Та же причина
объясняет, почему новый "хронос" нагружен теперь психологическим пафосом.
Ибо мы оставлены наедине с нашими эмоциями, что приводит и к чувству
трагичности, и к возрастанию новых интересов" [там же, с. 141].
индивидуума, либо может условно рассматриваться действительно в своем
самостоятельном существовании, либо ведет нас к более глубокому пониманию
стоящих над временем вечных велений судьбы, либо, наконец, в условиях
прогрессирующего субъективизма может разлагаться на отдельные ощущения
времени, которые оцениваются то как творческое, то как подневольное начало,
но уже не ведет к реставрации мифологического времени. Ясно, что ощущение
времени у Еврипида свидетельствует о разложении и классически
рабовладельческого полиса, и составляющих его индивидуумов. В последнем
случае мифологическое время, конечно, теряет свою абсолютность, но греческий
классический историзм ничего не получает от этого в смысле своей
закономерной и органической текучести.
индивидуума в том и заключается, что вместе с мифологией он потерял и
сознание всякой органической текучести времени. Поэтому индивидуум
классически рабовладельческого полиса так и не дошел до конструирования
историзма в его полной и самостоятельной, в его органической и хотя бы
имманентно-закономерной текучести. Но в этом сказывается уже первородная
ограниченность как самого рабовладельческого полиса классических времен, так
и входящих в него индивидуумов.
нас вовсе не будет интересовать историография как таковая и вообще
исторические методы тогдашнего мышления. Значение Геродота, Фукидида и
Ксенофонта в этом отношении давно хорошо изучено, так что теперь историки
достаточно глубоко разбираются и в том, что такое историография для этих
классических историков, и в том, каковы их методы разработки исторических
материалов. Нас здесь будет интересовать прежде всего философия этих
историков. И так как эти историки вовсе не являются философами, то нам
придется уже самим, на свой риск и страх определять философию этого
классического историзма, что, впрочем, приходится часто делать и в отношении
многих других дисциплин, которые, хотя и не представлены у греков в
самостоятельном виде, но очень глубоко и ярко чувствуются при малейшем
прикосновении к ним нашей аналитической мысли.
с появлением и развитием рабовладельческого полиса. Покамест не было
рабовладельческого полиса, а было безраздельное господство родовых общин, до
тех пор мифология была и необходимым, и вполне достаточным средством для
объяснения всего, что совершается в природе и во всем мире, а также и в
обществе со всей его историей. Рабовладельческое государство, порвавшее с
мифологией и выдвинувшее на первый план свободный индивидуум, избавив его от
старинных мифологических авторитетов, сразу предоставило возможность
отдельному индивидууму самостоятельно разбираться в окружающей
действительности, и в том числе и в истории общественного развития. Это вело
к тому, что индивидуум раннего рабовладельческого полиса мог вскрывать
огромную пестроту в общественно-исторической жизни и, прежде всего, отделять
эту жизнь от прежней мифологии. Фактографически-прагматическая история
поэтому только здесь и могла появиться.
отдельные исторические факты и тем самым волей-неволей начинал создавать
историографию, уже сравнимую с тем, что стало впоследствии называться этим
именем. Правда, эта огромная пестрота изучаемых общественно-исторических
фактов существовала только до того момента, когда индивидуум классически
рабовладельческого полиса пока только еще отличал себя от этого полиса, но
отнюдь не отделял себя от него. До отделения от полиса такой индивидуум
вполне мог переходить от пестроты наблюдаемых явлений к их обобщению, т.е. к
целостной концепции всего классического полиса. В этом случае он уже не
отделял себя целиком от мифологии, хотя она была для него теперь не
буквальной и абсолютной мифологией, но мифологией рефлектированной.
с трудом укладывался в рамки классического полиса, он не просто отличал себя
от этого полиса и от его мифологии, хотя бы и рефлектированной, но пытался и
фактически отделить себя от него, преследуя уже не его, а свои собственные
цели. На такой почве, однако, не было места мифологии ни в каком смысле
слова; и только деятели конца V в. до н.э., Демокрит, софисты и Фукидид,
пытавшиеся выйти за пределы прежнего полиса, старались всерьез расстаться со
всякой мифологией, если не считать натурфилософских обобщений Демокрита.
Сертаков Виталий
Шломо Вульф
Маккарти Кормак
Орлов Алекс
Володихин Дмитрий
Пехов Алексей