Чтение 17–й страницы книги ~Цитадель~

Сегодня я победил противника ложью, но завтра у меня не найдется против него
оружия.

Вот стихотворец, он прославился, сломав общепринятые правила
синтаксиса. Шоковый эффект часто ведет к успеху. Но он -- браконьер, из
личной выгоды он разбил сосуд с общим достоянием. Ради самовыражения не
пощадил возможности выражать себя каждому. Желая посветить себе, поджег лес
и всем остальным оставил пепел. Нарушения войдут в привычку, я никого больше
не изумлю неожиданностью. Но мне уже не воспользоваться благородной красотой
утраченного стиля. Я сам обессмыслил его фигуры, прищур, умолчания, намеки
-- всю гамму условных знаков, которую так долго и так тщательно отрабатывали
и умели выразить ею самое тайное, самое сокровенное.

Я выразил себя тем, что сломал ее, сломал инструмент для самовыражения.
Инструмент, который принадлежал всем.

Не люблю издевок, насмехаются всегда бездельники. Нами правит
правитель, мы относимся к нему почтительно, но, издеваясь, я сравнил его с
ослом и поразил всех своей дерзостью. Со временем осел сольется с
правителем, такая очевидность совсем не смешна. Я разрушил иерархию,
возможность подняться вверх, полезное честолюбие, представление о величии. Я
растратил капитал, которым пользовался. Ограбил житницу и зерна пустил на
ветер. Я использовал величие правителя в своих целях и разрушил то, что
создавали другие. Вот в чем мое предательство, мое преступление. Мне
предоставили возможность выразить себя. Я выразил себя тем, что уничтожил
все возможности. И предал всех.

Поэт, который жестоко работает над собой, желая воспользоваться
накопленным наследством, совершенствует инструмент, пользуясь им. Правитель,
говорящий правду своему народу, несмотря на тягость ее и горечь, не
растеряет союзников, ведя войну. Тот, кто заботится о возможностях роста для
человека, готовит себе помощь, которая завтра сослужит ему службу.

XXV

Вот почему я созвал воспитателей и сказал им:

-- Ваш долг не убить человека в маленьких людях, не превратить их в
муравьев, обрекая на жизнь муравейника. Меня не заботит, насколько будет
доволен человек. Меня заботит, сколько будет в нем человеческого. Не моя
забота -- счастье людей. Кто из людей будет счастлив -- вот что меня
заботит. А довольство сытых возле кормушки -- скотское довольство -- мне не
интересно.

Не снабжайте детей готовыми формулами, формулы -- пустота, обогатите их
образами и картинами, на которых видны связующие нити.

Не отягощайте детей мертвым грузом фактов, обучите их приемам и
способам, которые помогут им постигать.

Не судите о способностях по легкости усвоения. Успешнее и дальше идет
тот, кто мучительно преодолевает себя и препятствия. Любовь к познанию --
вот главное мерило.

Не учите их, что польза -- главное. Главное -- возрастание в человеке
человеческого. Честный и верный человек гладко выстругает и доску

Научите их почтению, потому что насмехаться любят бездельники, для них
не существует целостной картины.

Боритесь против жадности к вещному. Они станут людьми, если вы научите
их тратить себя, не жалея; если человек не тратит себя, он закостеневает.

Научите их размышлению и молитве, благодаря им расширяется душа.
Научите не скудеть в любви. Чем заменишь любовь? Ничем. А любовь к самому
себе -- противоположность любви.

Карайте ложь и доносительство. Бывает, что и они помогают человеку и на
первый взгляд в помощь царству. Но силу рождает только верность. Нельзя быть
верным одним и неверным другим. Верный всегда верен. Нет верности в том, кто
способен предать того, с кем вместе трудится. Мне нужно сильное царство, и я
не собираюсь основывать его мощь на человеческом отребье.

Привейте им вкус к совершенству, ибо любое дело -- это путь к Господу,
и завершает его только смерть.

Не учите их, что главное -- прощение и милосердие. Плохо понятые, обе
эти добродетели обернутся потаканием нечести и гниению. Научите их благому
сотрудничеству -- общему делу, где каждый в помощь благодаря другому. И
тогда хирург поспешит через пустыню к человеку с разбитой коленкой. Потому
что речь идет об исправности повозки. А вожатый у них один.

XXVI

Я задумался о великом таинстве перерождения и изменения самого себя.
Жил когда-то в нашем городе прокаженный.

-- Я хочу показать тебе бездну, -- сказал отец.

И он повел меня на окраину, где за домами виднелся голый замусоренный
пустырь. Маленький домишко стоял посреди пустыря за забором, отгородившим
прокаженного от остального мира.

-- Ты, верно, думаешь, что он в отчаянии? Присмотрись, он сидит на
пороге и зевает. В нем умерла любовь, только и всего. Его сгноило изгойство,
всего-навсего. Запомни, изгойство не терзает болью, оно изнашивает тебя день
за днем. В изгнании питаются снами и в кости играют понарошку. Да, он сыт,
но что толку в сытости? Он -- король царства теней.

Наше спасение в необходимости, -- продолжал отец. -- Что за игра в
кости без денег? Что за жизнь в мечтах? Мечты не приносят счастья, они
слишком податливы. Как безнадежен рой мечтаний, заполняющий пустоты юности.
На пользу каждому все, что сопротивляется и противится. Не болезнь беда
прокаженного -- податливость жизни. У него нет необходимости идти, он осел у
своей кормушки.

Горожане приходили поглядеть на него. Окружив забор, они затаивали
дыхание, словно заглядывали после тяжелого подъема в кратер вулкана. Они
бледнели, словно уже услышали грозный гул в глубине земли. Жизнь за забором
казалась им исполненной тайны. Но тайны в ней не было.

-- Не тешь себя иллюзиями, -- сказал отец, -- не выдумывай прокаженному
бессонных ночей, отчаяния и рук, заломленных в бессильной ярости против
самого себя, Господа и всех людей на свете. Он -- неучастие, и с каждым днем
он от нас все дальше и дальше. Что связывает его с людьми? Глаза ему
затянула пелена гноя, бессильные руки повисли плетьми. Городской шум для
него -- шум проезжающей неведомо где телеги. Жизнь -- не слишком понятное
зрелище. А что такое зрелище, спектакль? Пустяк, он ничего не стоит. Живит
только то, что переделывает тебя. Нельзя жить, превратившись в склад с
мертвым грузом. Мог бы жить и прокаженный, подвози он на лошади камни для
постройки храма. Но нет, этого снабдили всем.

Со временем вошло в обычай навещать прокаженного каждый день,
сострадать ему и через забор, отгородивший его от мира, перекидывать ему
приношения. Он стал божком, ему служили, его украшали и одевали, кормили
лучшими яствами. В праздник чествовали музыкой. И все же нуждался во всех
он, а сам не был никому нужен. У него было все, но отдать ему было нечего.

-- Ты видел деревянных идолов, -- сказал отец, -- они тоже обвешаны
дарами. Перед ними возжигают свечи, им кадят дымом жертвоприношений,
украшают драгоценностями. Но поверь, преображаются и растут люди, жертвуя
своему божеству золотые браслеты, драгоценные каменья, -- деревянный идол
пребывает деревом. Он не может переродиться. Дерево живет, преображая землю
в цветы.

Я видел прокаженного, он выходил из лачуги и обводил толпу незрячим,
тусклым взглядом. Говор собравшейся толпы мог бы польстить ему, но для него
он значил не больше дальнего шума волн. Он был для нас недосягаем. Нас
ничего не связывало друг с другом. И если кто-то в толпе громко жалел его,
взгляд прокаженного туманился презрением... Изгой. Его воротило от игры, где
все понарошку. Что за жалость, если не берут на руки и не баюкают? Ведь для
нас как настоящий он не существовал. И когда вдруг в нем просыпалось что-то
древнее, инстинктивное, когда он вдруг загорался яростью, не желая больше
служить ярмарочной забавой, -- яростью, по существу поверхностной, ибо мы не
были частью его жизни, а чем-то вроде детей у пруда, где едва шевелится
одинокий карп, -- ярость его не задевала нас. Ярость, не способная нанести
удар, швыряющая на ветер пустоту слов. Мне показалось: взяв на себя его
пропитание, мы ограбили его. Я вспомнил прокаженных Юга, они взирали на
оазисы с высоты своего коня, с которого, по закону о проказе, не имели права
спешиться. Они опускали вниз палку с плошкой и смотрели вокруг тяжелым
равнодушным взглядом: счастливое лицо для них -- лишняя возможность удачной
охоты. Да и чем могло досадить им чужое счастье? Чуждое и далекое, вроде
незаметной возни полевок на лугу. Вот они и смотрели вокруг тяжелым
равнодушным взглядом. Тихим шагом подъезжали к лавчонке, опускали на веревке
корзину и терпеливо ждали, пока лавочник наполнит ее. Не по себе становилось
от их тяжелого равнодушного терпенья. Неподвижно стояли они вдоль нашей
улицы и были для нас лишь пристанищем страшной болезни, жадной, прожорливой
печью, сжигающей человеческую плоть. Они были для нас тем, что стараешься
миновать, -- заброшенным пустырем, обителью зла. Но чего ждали они сами?
Ничего. Ждут ведь не от себя, ждут от иного, чем ты. И чем скуднее твой
язык, тем грубее и проще твоя связь с людьми, тем меньше знакомы тебе скука
и томление ожидания.

Так чего они могли ждать от нас, эти люди, ничем не связанные с нами?
Они ничего от нас и не ждали.

-- Смотри, -- сказал мне отец, -- он больше не зевает. Он разучился
скучать, скука -- тоже тоска по людям.

XXVII

Я понял, что все несчастны. Ночь -- вот корабль, на который Господь
посадил всех странников, не дав им кормчего. И я решил объединить людей. Но