Чтение 17–й страницы книги ~Чемодан~

Лена не читала моих рассказов. Да и я не пред-
лагал. А она не хотела проявлять инициативу.

Три вещи может сделать женщина для русского
писателя. Она может кормить его. Она может иск-
ренне поверить в его гениальность. И наконец, жен-
щина может оставить его в покое. Кстати, третье не
исключает второго и первого.

Лена не интересовалась моими рассказами. Не
уверен даже, что она хорошо себе представляла, где
я работаю. Знала только, что пишу.

Я знал о ней примерно столько же.

Сначала моя жена работала в парикмахерской.
После истории с выборами ее уволили. Она стала
корректором. Затем, совершенно неожиданно для ме-
ня, окончила полиграфический институт. Поступила^
если не ошибаюсь, в какое-то спортивное издатель-
ство. Зарабатывала вдвое больше меня.

Трудно понять, что нас связывало. Разговаривали
мы чаще всего по делу. Друзья были у каждого свои.
И даже книги мы читали разные.

Моя жена всегда раскрывала ту книгу, что лежала
ближе. И начинала читать с любого места.

Сначало меня это злило. Затем я убедился, что книги ей всегда попадаются
хорошие. Не то, что мне. Уж если я раскрою случайную книгу, то это
непременно будет "Поднятая целина"...

Что же нас связывало? И как вообще рождается человеческая близость? Все
это не так просто.

У меня, например, есть двоюродные братья. Все трое -- пьяницы и хулиганы.
Одного я люблю, к другому равнодушен, а с третьим просто незнаком...

Так мы и жили -- рядом, но каждый в отдельности. Подарками обменивались в
редчайших случаях. Иногда я говорил:

-- Надо бы для смеха подарить тебе цветы.

Лена отвечала;

-- У меня все есть...

Да и я не ждал подарков. Меня это устраивало.

А то я знал одну семью. Муж работал с утра до ночи. Жена смотрела
телевизор и ходила по магазинам. Говоря при этом:

"Купила Марику на день рожденья тюлевые занавески -- обалдеть!.."

Так мы прожили года четыре. Потом родилась дочка -- Катя. В этом была
неожиданная серьезность и ощущение чуда. Нас было двое, и вдруг появился еще
один человек -- капризный, шумный, требующий заботы.

Дочку мы почти не воспитывали, только любили. Тем более что она довольно
много хворала, начиная с пятимесячного возраста.

В общем, после рождения дочери стало ясно, что мы женаты. Катя заменила
нам брачное свидетельство.

Помню, зашел я с коляской в редакцию журнала "Аврора". Мне причитался там
небольшой гонорар. Чиновница раскрыла ведомость:

-- Распишитесь.

И добавила:

-- Шестнадцать рублей мы вычли за бездетность.

-- Но у меня, -- говорю, -- есть дочка.

-- Надо представить соответствующий документ.

-- Пожалуйста.

Я вынул из коляски розовый пакет. Осторожно положил его на стол главного
бухгалтера. Сохранил, таким образом, шестнадцать рублей...

Отношения мои с женой не изменились. Вернее, почти не изменились. Теперь
нашему личному равнодушию противостояла общая забота. Например, мы вместе
купали дочку...

Однажды Лена поехала на службу. Я задержался
дома. Стал, как всегда, разыскивать необходимые
бумаги. Если не ошибаюсь, копию издательского до-
говора.

Я рылся в шкафах. Выдвигал один за другим ящики
письменного стола. Даже в ночную тумбочку загля-
нул.

Там, под грудой книг, журналов, старых писем, я
нашел альбом. Это был маленький, почти карманный
альбом для фотографий. Листов пятнадцать толстого
картона с рельефным изображением голубя на об-
ложке.

Я раскрыл его. Первые фотографии были желто-
ватые, с трещинами. Некоторые без уголков. На од-
ной -- круглолицая малышка гладила собаку. Точнее
говоря, осторожно к ней прикасалась. Лохматая со-
бака прижимала уши. На другой -- шестилетняя де-
вочка обнимала самодельную куклу. Вид у обеих был
печальный и растерянный.

Потом я увидел семейную фотографию -- мать,
отец и дочка. Отец был в длинном плаще и соломен-
ной шляпе. Из рукавов едва виднелись кончики паль-
цев. У жены его была теплая кофта с высокими
плечами, локоны, газовый шарфик. Девочка резко
повернулась в сторону. Так, что разлетелось ее ко-
роткое осеннее пальто. Что-то привлекло ее внимание
за кадром. Может, какая-нибудь бродячая собака.
Позади, за деревьями, виднелся фасад царскосель-
ского Лицея.

Далее промелькнули родственники с напряжен-
ными искусственными улыбками. Пожилой усатый
железнодорожник в форме, дама около бюста Ленина,
юноша на мотоцикле. Затем появился моряк или,
вернее, курсант. Даже на фотографии было видно,
как тщательно он побрит. Курсанту заглядывала в
лицо девица с букетиком ландышей.

Целый лист занимала глянцевая школьная карто-
чка. Четыре ряда испуганных, напряженных, замер-
ших физиономий. Ни одного веселого детского лица.

В центре -- группа учителей. Двое из них с ор-
денами, возможно -- бывшие фронтовики. Среди других -- классная
руководительница. Ее легко уз-
нать. Старуха обнимает за плечи двух натянуто улы-
бающихся школьниц.

Слева, в третьем ряду -- моя жена. Единственная
не смотрит в аппарат.

Я узнавал ее на всех фотографиях. На маленьком снимке, запечатлевшем
группу лыжников. На микроскопическом фото, сделанном возле колхозной
библиотеки. И даже на передержанной карточке, в толпе, среди едва различимых
участников молодежного хора.

Я узнавал хмурую девочку в стоптанных туфлях. Смущенную барышню в дешевом
купальнике под размашистой надписью "Евпатория". Студентку в платке возле
колхозной библиотеки. И везде моя жена казалась самой печальной.

Я перевернул еще несколько страниц. Увидел молодого человека в
шестигранной кепке, старушку, заслонившуюся рукой, неизвестную балерину.

Мне попалась фотография артиста Яковлева. Точнее, открытка с его
изображением. Снизу каллиграфическим почерком было выведено: "Лена! Служение
искусству требует всего человека, без остатка. Рафик Абдуллаев"...

Я раскрыл последнюю страницу. И вдруг у меня перехватило дыхание. Даже не
знаю, чему я так удивился. Но почувствовал, как у меня багровеют щеки.

Я увидел квадратную фотографию, размером чуть больше почтовой марки.
Узкий лоб, запущенная борода, наружность матадора, потерявшего квалификацию.

Это была моя фотография. Если не ошибаюсь -- с прошлогоднего
удостоверения. На белом уголке виднелись следы заводской печати.

Минуты три я просидел, не двигаясь. В прихожей тикали часы. За окном
шумел компрессор. Слышалось позвякивание лифта. А я все сидел.

Хотя, если разобраться, что произошло? Да ничего особенного. Жена
поместила в альбом фотографию мужа. Это нормально.

Но я почему-то испытывал болезненное волнение. Мне было трудно
сосредоточиться, чтобы уяснить его причины. Значит, все, что происходит --
серьезно. Если я впервые это чувствую, то сколько же любви потеряно за
долгие годы?..

У меня не хватало сил обдумать происходящее. Я не знал, что любовь может
достигать такой силы и остроты.

Я подумал: "Если у меня сейчас трясутся руки, что же будет потом?"

В общем, я собрался и поехал на работу...

Прошло лет шесть, началась эмиграция. Евреи
заговорили об исторической родине.

Раньше полноценному человеку нужны были дуб-
ленка и кандидатская степень. Теперь к этому доба-
вился израильский вызов.

О нем мечтал любой интеллигент. Даже если не
собирался эмигрировать. Так, на всякий случай.

Сначала уезжали полноценные евреи. За ними
устремились граждане сомнительного происхожде-
ния. Еще через год начали выпускать русских. Среди
них по израильским документам выехал наш знако-
мый, отец Маврикий Рыкунов.

И вот моя жена решила эмигрировать. А я решил
остаться.

Трудно сказать, почему я решил остаться. Видимо,
еще не достиг какой-то роковой черты. Все еще хотел