вниз, торопливые через край -- слова:
хочу -- я должна от вас ребенка -- оставьте мне ребенка, и я уйду, я уйду!
Я заложил назад руки, улыбнулся:
несколько дней... Увидеть -- только раз увидеть у него складочку вот тут --
как там -- как на столе. Один день!
верхнем пролете я перегнулся через стеклянный парапет, внизу -- точки-люди,
и сладко тикнуло сердце: "А что, если?" Тогда я только еще крепче ухватился
за поручни; теперь -- я прыгнул вниз.
улыбка.
дежурному. О схватила меня за руку, что-то крикнула, но что -- я понял
только потом, когда вернулся.
коленях, молчала.
синяки) у ней на запястье, там -- где пухлая детская складочка.
искры -- и я через парапет вниз...
Запись 20-я.
именно как электрический разряд. Пульс моих последних дней становится все
суше, все чаще, все напряженней -- полюсы все ближе -- сухое потрескивание
-- еще миллиметр: взрыв, потом -- тишина.
один, больной, и так ясно слышишь отчетливое металлическое постукивание
мыслей.
"души" -- и я снова стал, как все мы. По крайней мере, сейчас я без всякой
боли мысленно вижу О на ступенях Куба, вижу ее в Газовом Колоколе. И если
там, в Операционном, она назовет мое имя -- пусть: в последний момент -- я
набожно и благодарно лобызну карающую руку Благодетеля. У меня по отношению
к Единому Государству есть это право -- понести кару, и этого права я не
уступлю. Никто из нас, нумеров, не должен, не смеет отказаться от этого
единственного своего -- тем ценнейшего -- права.
уносит меня в синюю высь моих любимых абстракций. И я вижу, как здесь -- в
чистейшем, разреженном воздухе -- с легким треском, как пневматическая
шина,-- лопается мое рассуждение "о действенном праве". И я вижу ясно, что
это только отрыжка нелепого предрассудка древних -- их идеи о "праве".
драгоценного нашего стекла. И чтобы определить материал идеи, нужно только
капнуть на него сильнодействующей кислотой, Одну из таких кислот знали и
древние: reductio ad finem. Кажется, это называлось у них так; но они
боялись этого яда, они предпочитали видеть хоть какое-нибудь, хоть глиняное,
хоть игрушечное небо, чем синее ничто. Мы же -- слава Благодетелю --
взрослые, и игрушки нам не нужны.
взрослые знали: источник права -- сила, право -- функция от силы. И вот --
две чашки весов: на одной -- грамм, на другой -- тонна, на одной -- "я", на
другой -- "Мы", Единое Государство. Не ясно ли: допускать, что у "я" могут
быть какие-то "права" по отношению к Государству, и допускать, что грамм
может уравновесить тонну, -- это совершенно одно и то же. Отсюда --
распределение: тонне -- права, грамму -- обязанности; и естественный путь от
ничтожества к величию: забыть, что ты -- грамм и почувствовать себя
миллионной долей тонны...
-- я слышу в своей синей тишине ваш ропот. Но поймите же вы: все великое --
просто; поймите же: незыблемы и вечны только четыре правила арифметики. И
великой, незыблемой, вечной -- пребудет только мораль, построенная на
четырех правилах. Это -- последняя мудрость, это -- вершина той пирамиды, на
которую люди -- красные от пота, брыкаясь и хрипя, карабкались веками. И с
этой вершины -- там, на дне, где ничтожными червями еще копошится нечто,
уцелевшее в нас от дикости предков -- с этой вершины одинаковы: и
противозаконная мать -- О, и убийца, и тот безумец, дерзнувший бросить
стихом в Единое Государство; и одинаков для них суд: довременная смерть. Это
-- то самое божественное правосудие, о каком мечтали каменнодомовые люди,
освещенные розовыми наивными лучами утра истории: их "Бог" -- хулу на Святую
Церковь -- карал так же, как убийство.
сжигать на кострах, -- вы молчите, мне кажется, вы -- со мною. Но я слышу:
розовые венеряне -- что-то там о пытках, казнях, о возврате к варварским
временам. Дорогие мои: мне жаль вас -- вы не способны
философски-математически мыслить.
золотые, кровавые, но все они одинаково разделены на 360 градусов. И вот от
нуля -- вперед: 10, 20, 200, 360 градусов -- опять нуль. Да, мы вернулись к
нулю -- да. Но для моего математически мыслящего ума ясно: нуль -- совсем
другой, новый. Мы пошли от нуля вправо -- мы вернулись к нулю слева и
потому: вместо плюса нуль -- у нас минус нуль. Понимаете?
как нож, утесом. В свирепой, косматой темноте, затаив дыхание, мы отчалили
от черной ночной стороны Нулевого Утеса. Века -- мы, Колумбы, плыли, плыли,
мы обогнули всю землю кругом, и, наконец, ура! Салют -- и все на мачты:
перед нами -- другой, дотоле не ведомый бок Нулевого Утеса, озаренный
полярным сиянием Единого Государства, голубая глыба, искры радуги, солнца --
сотни солнц, миллиарды радуг...
Нулевого Утеса. Нож -- самое прочное, самое бессмертное, самое гениальное из
всего, созданного человеком. Нож -- был гильотиной, нож универсальный способ
разрешить все узлы, и по острию ножа идет путь парадоксов -- единственно
достойный бесстрашного ума путь...
Запись 21-я.
невнятная, ничего не разъясняющая записка. Но я спокоен, совершенно спокоен.
Если я все же поступаю так, как это продиктовано в записке, если я все же
отношу к дежурному ее талон и затем, опустив шторы, сижу у себя в комнате
один -- так это, разумеется, не потому, чтобы я был не в силах идти против
ее желания. Смешно! Конечно, нет. Просто -- отделенный шторами от всех
пластыре-целительных улыбок, я могу спокойно писать вот эти самые страницы,
это первое. И второе: в ней, в I, я боюсь потерять, быть может, единственный
ключ к раскрытию всех неизвестных (история со шкафом, моя временная смерть и
так далее). А раскрыть их -- я теперь чувствую себя обязанным, просто даже
как автор этих записей, не говоря уже о том, что вообще неизвестное
органически враждебно человеку, и homo sapiens -- только тогда человек в
полном смысле этого слова, когда в его грамматике совершенно нет
вопросительных знаков, но лишь одни восклицательные, запятые и точки.
16 я взял аэро и снова отправился в Древний Дом. Был сильный встречный
ветер. Аэро с трудом продирался сквозь воздушную чащу, прозрачные ветви
свистели и хлестали. Город внизу -- весь будто из голубых глыб льда. Вдруг
-- облако, быстрая косая тень, лед свинцовеет, набухает, как весной, когда
стоишь на берегу и ждешь: вот сейчас все треснет, хлынет, закрутится,
понесет; но минута за минутой, а лед все стоит, и сам набухаешь, сердце
бьется все беспокойней, все чаще (впрочем, зачем пишу я об этом и откуда эти
странные ощущения? Потому что ведь нет такого ледокола, какой мог бы
взломать прозрачнейший и прочнейший хрусталь нашей жизни...).
привратницу возле Зеленой Стены: приставила козырьком руку, глядит вверх.
Там над Стеной -- острые, черные треугольники каких-то птиц: с карканием
бросаются на приступ -- грудью о прочную ограду из электрических волн -- и
назад, и снова над Стеною.
быстрый взгляд на меня.
Черепнин Владимир
Круз Андрей
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Земляной Андрей
Белов Вольф