отпустит на волю, они ни о чем другом и думать не будут. А ведь я две
реко... реко...
- Рекомендации,- пришел ему на помощь Ицхак.
- ...послал. Одну - от профессора Гадейкиса из консерватории, другую- от
адвоката Рачкаускаса. Оба в один голос просят: "Разрешите похоронить
гражданина..."
- Но ты же жив,- перебил его Ицхак,- ты еще не умер.
- Гм, когда я умру, будет поздно. Живому справедливости не добиться, а
мертвому тем паче.
Странное дело, но вино или водка выпрямляли речь Гирша Оленева-Померанца.
Подвыпив, он всегда говорил складно, слова выскакивали изо рта, как горошины
из стручка.
- Адвокат Рачкаускас говорит, что мою бумагу перешлют в Еврейскую общину.
Малкин вдруг поймал себя на мысли, что, будь он на месте Гирша
Оленева-Померанца, он вел бы себя так же и требовал бы того же. Если бы не
Эстер, и он посчитал бы за счастье лежать вместе с братьями Айзиком и
Гилелем в березовой рощице.
- Как евреи, мол, решат, так и будет. Решат они тебе! У них дождешься-
пальцем не пошевелят. Еще и обвинят, как Гершензон: дескать, пьяница,
сумасшедший.
- Оставь Моше в покое.
- Чего это ты так его защищаешь? - напустился на Малкина флейтист.
- Плохи его дела.
Ицхак вдруг вспомнил, как умирала Эстер. Она лежала в той же онкологической
больнице, что и Моше Гершензон, в углу огромной палаты, отгороженная от всех
ширмой, без сознания, как бы смирившись со своей участью. Иногда она
приходила в себя, открывала глаза и что-то бессвязно бормотала. Малкин не
мог понять ни одного слова, но чего-то ждал, сам не знал чего - может,
прощального взгляда, может, взмаха руки, может, слезы. Но Эстер лежала
неподвижно и только перед самой смертью вдруг сняла обручальное кольцо и
протянула его Ицхаку. Сняла не сразу - она стаскивала его мучительно долго,
почти ломая палец, пока не отомкнула цепь, которой была счастливо скована
столько лет.
Не договариваясь, Малкин и Гирш Оленев-Померанц думали об одном и том же:
чей сейчас черед? Грамотея Моше Гершензона? А потом? Всю жизнь они стояли в
очереди. Очередь была их отечеством: очередь за хлебом, очередь к врачу,
очередь за квартирой, очередь, чтобы пожениться, очередь, чтобы умереть. Кто
стоял в ней, тот был еще жив. Страшно вымолвить, но смерть придавала жизни
какой-то смысл. У самой же жизни его не было, хотя им казалось, что они,
пусть и на короткое время, до очередного разочарования, его нашли.
- Пойдем дерябнем,- не отступал Гирш Оленев-Померанц.
- Нехорошо загодя устраивать поминки.
- Ты знаешь, Ицхак, иногда так хочется дать тебе в морду.
- Так дай.
- А иногда, Ицхак, хочется получить от тебя в морду...
Видит Бог, когда-то Ицхак Малкин мог и в морду дать, и выпить как следует.
Поводов было предостаточно. Но он считал, что еврей ни кулаками, ни водкой
ничего не добьется.
- Придется одному,- грустно промолвил Гирш Оленев-Померанц и поплелся в ту
сторону, где воздвигали трибуну и откуда веяло решимостью и ненавистью. И
близкой победой.
Ицхак остался один. Прислушиваясь к гулу загорающегося, как костер, митинга,
он перебирал в памяти все, что связывало его с Моше Гершензоном.
Малкин сшил ему первый костюм, когда еще была жива Эстер. Моше Гершензон
принес ему домой отрез дорогой английской шерсти.
Ицхак долго снимал мерку, что-то записывал в замусоленную книжицу,
облизывал, как школьник, кончик карандаша, так же долго замерял материал,
потом аккуратно выдернул нитку, поджег ее, понюхал и сказал:
- Англией пахнет. Хватит и на жилетку, и даже на заплаты.
Верный своей привычке Малкин снова стал мять и комкать отрез, а пока его
комкал, притихший Моше Гершензон разглядывал комнату. В застекленной рамке
висела Почетная грамота с благодарностью от Командующего Первым Белорусским
фронтом маршала Рокоссовского, а чуть поодаль - вырезанный из популярного
журнала портрет полководца в парадном мундире.
- Тоже английский материал,- скромно, но не без гордости сказал Ицхак.
- Это вы ему шили?
- Приказали, вот я и сшил. А вы знаете, кто он такой?
- Они все для меня на одно лицо. Жуков?
Ицхак не стал ему объяснять - пусть для него он будет Жуковым, если уж он и
впрямь не узнал Рокоссовского.
- Когда примерка?
- Через три дня. Он,- Малкин ткнул в портрет,- меня тоже торопил, но я и к
нему только на третий день летал.
Моше Гершензон был ужасно доволен обновой. А ведь он с пятнадцатилетнего
возраста ходил к лучшим виленским портным. Сыновья Товия Гершензона,
владельца стекольной фабрики, могли позволить себе такую роскошь.
Подтянутый, опрятный, всегда чисто выбритый, с гладко зачесанными светлыми,
как у белобрысого немца, волосами, Моше Гершензон отличался от всех
послевоенных заказчиков Ицхака. Он и платил иначе. Вынимал из внутреннего
кармана старого пиджака пачку банкнот, перехваченных белой полоской бумаги с
цифровой пометкой, и небрежно бросал на стол.
- Не надо экономить, надо много зарабатывать.
Зарабатывал он и в самом деле много. Он работал зубным техником, делал
протезы для отставных майоров и полковников и их жен, для своего прямого
начальства, доставал по первому его требованию всевозможные дефицитные
товары, начиная от югославских обоев и кончая финскими мебельными
комплектами "Эдвард".
В те годы он был соломенным вдовцом. Сын его Исаак жил с матерью, бухарской
еврейкой, шумной, красивой женщиной, встретившейся Моше Гершензону в далеком
и унылом Ашхабаде. После ее смерти Исаак перешел к отцу, но вскоре они
рассорились, и сын оставил Моше, а через полгода и вовсе
уехал в Москву. Гершензон аккуратно посылал ему каждый месяц деньги, надеясь
на то, что сын опомнится и вернется.
Каждый год Моше Гершензон шил у Ицхака Малкина два костюма - один летний и
один зимний. Гершензону были по душе его молчаливость и даже суровость,
умение слушать и держать язык за зубами (самое трудное испытание для еврея).
Одинокий, подозрительный Гершензон нуждался в исповеднике. Не станешь же
изливать душу какому-нибудь дородному майору или полковнику с провалившимся
ртом!
Удивляли Малкина и проявлявшаяся порой широта его натуры, и непонятные
выходки, вызывавшие завистливые сплетни и кривотолки. Однажды Ицхак увидел
сшитый им для Гершензона костюм на вильнюсском дурачке Хаимке. Он щеголял в
обнове, как жених на свадьбе, высовывая из рукавов свои обмороженные в гетто
руки и громко, на всю улицу, выкрикивая:
- Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка!..
Встретившись через некоторое время с Моше Гершензоном, Малкин не удержался и
спросил:
- Вы что, недовольны моей работой?
- У сумасшедших тоже должны быть праздники... Стыдно - ходит оборванный
еврей на виду у всего города, а нам хоть бы хны.
Когда Ицхак возвращал ему лишние деньги, Моше с улыбкой успокаивал его:
- Берите, берите. Рот, Ицхак,- свалка миллионов, только успевай лопатой
грести.
- Рот - прихожая тюрьмы: ляпнешь лишнее и сядешь.
- И это правда. Святая правда.
Моше Гершензон был богатым человеком, пожалуй, самым богатым среди
заказчиков Малкина. У Ицхака возникали смутные подозрения, что не только на
протезах и на золотых коронках тот разбогател. Для таких подозрений было
основание.
В один из осенних дней - кажется, это было через год или через два после
смерти Эстер - Моше Гершензон ни с того ни с сего повел его, как он
выразился, в свое "родовое гнездовье" на Заречье. Они миновали костел Святой
Анны, перешли через мостик над Вилейкой и по узкой улочке поднялись на
пригорок, где стоял трехэтажный кирпичный дом с облупившимися стенами.
- В этом доме я родился,- сказал, странно волнуясь, Моше Гершензон.- Если бы
мне вернули то, что принадлежало моему отцу на земле и под землей, то и мои
правнуки были бы...
Ицхак был старше Моше Гершензона почти на десять лет. В молодости такая
разница в годах не так ощутима, а вот в старости... Тем не менее они именно
в старости неожиданно сдружились. Моше Гершензон уже не производил
впечатления богача; он был похож на всех стариков, чьи жены умерли, а дети
разлетелись кто куда. Деньги, правда, у него и сейчас водились, но, как
говорил Гирш Оленев-Померанц, кошелек его сильно обмелел по вине
Счастливчика Изи.
Счастливчик Изя не тратил своего драгоценного времени на лепку чужих зубов -
он занимался более прибыльным делом, приторговывал золотом, скупал его в
Литве за рубли и через посредников переправлял в Польшу, куда и сам
стремился при удобном случае уехать. Не брезговал он и валютой в чистом
виде, перепродавал американские доллары, французские франки и немецкие
марки. Не в пример отцу, щеголю и франту, Счастливчик Изя носил потертую
курточку, выцветшие джинсы, ботинки шяуляйской фабрики "Эльняс".
- Если ты не член Политбюро, то нечего и высовываться,- поучал он своего и
без того ученого отца.
Однако затрапезный вид не спас молодого Гершензона. Он попался, был отдан
под суд и получил восемь лет тюрьмы строгого режима. Моше Гершензон и
ухлопал половину своего состояния на то, чтобы его оттуда вытащить.
Счастливчик Изя отсидел три года, вышел из тюрьмы и через месяц укатил в
Израиль. Моше Гершензон тогда весь поседел. Да и как не поседеешь, если не
понаслышке знаешь, что такое тюрьма. Первый раз все для него кончилось
счастливо. Беженец из Литвы, он в сорок первом в казахском городе Аральске