Чтение 17–й страницы книги ~Мое прошлое~

- Ну, попробуй,- согласился со мною Миша.
Я ушел - и с тех пор мы больше никогда не встречались. Но я вспоминаю о нем
с самыми добрыми чувствами.
Пустынник
Когда я отказался заниматься литературной поденщиной на телевидении, моя
надежда перешла из нулевой отметки в минусовую. Если раньше я надеялся, что
мои стихи и рассказы в конце концов напечатают в каком-нибудь журнале, то
теперь, когда я уже достаточно походил по редакциям, мою душу застило
кромешное облако - чувство, что меня никогда и нигде не напечатают. Это
облако накрывало все дни первых лет моего писательства.
Но я решил продолжать то, что было уже начато и чему отдано столько
отчаянных усилий. Иначе жить я не мог и не хотел. И хотя у меня уже была
семья, родился ребенок, я вовсе не считал главным делом своей жизни подымать
эту семью, обеспечивать благосостояние своего дома, держать очаг теплым,
холить потомство и тому подобное. Не задумывался я и над тем, как бы мне
исполнить долг перед родителями, отблагодарить их за все заботы и
постараться дать им покой в старости. Также никакого чувства долга не
испытывал я перед могучей державой и ее вождями.
Я начал с того, что ушел из художественного училища и устроился сторожем на
стройку, к моему другу Валерию Костионову. Мое дежурство начиналось в четыре
часа дня, когда строители заканчивали и уходили домой, и продолжалось до
восьми часов следующего утра, когда они вновь приступали к работе.
Ночью я писал за конторским столом, в кабинете моего друга-прораба. Время от
времени делал обход территории, огороженной забором. Выходил на кровлю
отстроенного здания и, стоя в темноте, смотрел на пылающие огни ночного
города.
Не помню уже, в каком районе Москвы находилась эта стройка. Утром я выходил
за ворота и оказывался в пустынном переулке со старыми малоэтажными
облупленными домами, шел к одной из больших улиц, где надо было садиться на
трамвай и довольно долго ехать до какой-то станции метро. Одно лишь
запомнилось хорошо: переулок, выходивший на большую улицу, упирался в
квартал многоэтажных серых домов новой постройки.
Один из этих домов нависал над тем переулком, по которому я проходил, и
угловой балкон на самом верхнем этаже был со всех сторон заколочен досками,
как бы взят в глухой ящик. Я приостанавливался на минуту под этим домом и,
задрав голову, пристально вглядывался вверх. Строители мне рассказали, что
там раньше показывались двое собакоголовых детей. Они свешивались через
перила и верещали, окликая и пугая прохожих. И вот, чтобы не будоражить
народ, балкон был упрятан в ящик, и песьеголовые детки могли теперь сколь
угодно бушевать, вопить и прыгать внутри него, шатая деревянное
сооружение... Однако мне никогда не удавалось ничего услышать или увидеть.
Тихо было в ящике, который я осматривал, остановившись на тротуаре. Видимо,
в восемь часов утра эти химерические существа еще не выпускались на
прогулку...
Был ли это очередной городской миф, черный, зловещий, или что-либо другое, я
не знаю. Однако этот сюжет говорит о многом. Тональность и окраска нашей
жизни были мрачными, криминальными. Какой-то зловещий убийца разгуливал по
Москве под видом слесаря Мосгаза и, проникая в убогие бедняцкие квартиры,
убивал жалких старушек и сидевших дома за уроками детей - безжалостно
пробивал им головы молотком. Он был неуловим и жесток, как дьявол, однако
непонятно было все же: ради чего ему убивать беспомощных старух и малых
детей? Монстр не совершал грабежей и не насиловал блондинок определенного
телосложения... И мне казалось, что подобные дела происходят от той великой,
дичайшей скуки и тоскливости существования, которыми была охвачена вся наша
действительность.
Еще в дни службы в армии я окончательно осознал, почему мне так хочется
писать на бумаге слова. Тут я мог быть свободен, быть самим собой,
полноценным, родным самому себе и тем персонажам, которых я выдумывал. В
словесных сочинениях своих я, человек с утраченной прародиной, вечный чужак
на той земле, где увидел свет,- там я обретал себе и родину, и приятное для
себя существование. И если в реальной жизни я не получал большой любви к
себе, в рассказах моих и повестях я буквально упивался ее живой кровью,
словно хищник любви. И с этим жить было можно.
Таким образом, писать книги означало для меня не профессиональное дело, не
социальное действие, но скорее способ истинного внутреннего существования.
Видимое же внешнее существование в социуме было для меня таким
малопривлекательным делом, что я с ним бы не справился, сошел на нет, если
бы не эта открывшаяся возможность уходить и быть счастливым в ином
существовании.
В те годы писательского пустынножительства в мою душевную жизнь вошел Лев
Толстой, как входил он в жизнь тысяч людей разных поколений. Все это были
люди, увидевшие скудость и лживость окружающей жизни, не желающие с этим
примириться, пытающиеся понять истинные причины такого миропорядка,
увидевшие их прежде всего внутри человеческой личности, а не только во
внешнем пространстве общества.
Особенно убедительной была для меня та часть философских публицистических
трактатов Льва Толстого, где осуждался скверный способ жить на свете,
физически угнетая своего ближнего, заедая чужой век. Не мог, не имел права
никто из людей превращать жизнь другого человека в простое средство своего
собственного существования. Но вся громада жизни вокруг и ныне и присно была
устроена именно по такому порядку!
И все же каждый человек, понимающий это, мог попытаться устроить хотя бы
свою собственную жизнь по законам справедливости, открывшимся ему. Мое
решение было таковым, что, желая заниматься литературным писанием, я должен
был обеспечить это мое личное, бесполезное для других, умственное дело
каким-нибудь посильным полезным физическим трудом.
И, поработав первую зиму своего опрощения сторожем, а затем и кочегаром на
стройке, весной я поступил учиться на курсы крановщиков, по окончании коих
стал дипломированным машинистом башенных кранов. В общей сложности
крановщицкая моя карьера продлилась лет пять, и стоят сейчас где-то в Москве
многоэтажные жилые дома, типовые больницы и школы, в монтаже которых я
принимал самое непосредственное участие в годы своего писательского
отшельничества.
Ибо как писатель я стал отшельником, и моя писательская жизнь проходила в
полной изоляции от всякого мира литературы, подобно тому как духовный подвиг
какого-нибудь пустынника совершался вдали от человеческих жилищ и храмов.
Моей пустыней была вся огромная каменная Москва, зимой холодная, в серых
льдах, а летом душная, в синем бензиновом чаду. Мое понимание писательства -
не как общественного служения, а именно как формы мистического подвига или
постоянной отшельнической молитвы - освобождало меня от удручающих
переживаний по поводу отказов журналами печатать мои рассказы и стихи.
Да я вскоре и перестал их носить по редакциям. Я писал, как говорится, "в
стол". Чем и пополнил, не зная еще того, многотысячную популяцию графоманов,
неудачников, шизофреников и непризнанных гениев, коих так много на Руси и
которым никогда не грозит, чтобы их труды познали печатный станок.
Зачем все эти люди совершали свою безнадежную работу? Ведь не только по
глупости или великому тщеславию. Представить только эти груды пожелтевшей от
времени бумаги, на которых графоманы и непризнанные гении мира начертали
свои сочинения! Просто оторопь берет... Я хотел бы сейчас пропеть реквием
всем мертворожденным рукописям литературных неудачников всех времен. Они
желали, наверное, так же, как и я, быть свободными в несвободном мире - и
были свободными, уходя в свои медитации, зафиксированные на пожелтевших
листах самой скверной бумаги. В этой короткой жизни, прежде чем закончить
ее, они ничего плохого никому не сделали, в их помыслах и делах никакого зла
не было.
Именно в этот период работы "в стол" я был, как бы это сказать - наиболее
писателем, что ли. Никогда после не ощущал я такой радости от самого
процесса работы. Где-нибудь в обшарпанной строительной конторе, на
безвестной московской окраине, глухой ночью, сидя над своими рукописями, я
испытал всю полноту жизни и ее глубокое, истинное счастье. Подлинность моего
писательства была в том, что мне ничего, кроме самой этой работы, стало не
нужно.
Итак, после армии я скоропалительно женился, бросил училище на четвертом
курсе, стал работать ночным сторожем, кочегаром, крановщиком на стройке...
Последняя профессия меня привлекала тем, что, забравшись на высоту птичьего
полета, в кабину крана, я оказывался в великолепной самоизоляции, столь
необходимой для меня. Настоящая отшельническая келья! Одновременно я мог
зарабатывать деньги для семьи. Работа была не трудна, а когда со временем я
достиг некоторого мастерства, то начала приносить мне и настоящее
удовлетворение. Замечательное было чувство, когда, поднимая со штабеля
пятитонный железобетонный блок, удавалось снять его стрелою крана без рывка
и раскачки, мягко и нежно, словно пушинку. Или, подавая на стропах широкую
плиту перекрытия, опустить ее на приуготовленное место, на раствор, столь
аккуратно и точно, что монтажникам, стоявшим внизу наготове со своими
ломиками в руках, уж и не надо было поправлять эту тяжеленную плиту,
подсовывая кривой конец монтажки под край и сдвигая ее в ту или иную
сторону.
Также было замечательно в паузах между монтажными операциями, когда кран был
никому не нужен, развернуться окнами кабины на город и созерцать необъятную,
теряющуюся в дымке далекого изломанного горизонта урбанистическую панораму.
Огромное пространство в нагромождении бесчисленных домов дыбилось, ломалось
острыми углами под небом, словно посылая туда молчаливые, тщетные,
бессмысленные угрозы...
Кроме кабины башенного крана, вывешенной в поднебесье, и ночных прорабских
контор на стройках, моими рабочими кабинетами в те годы были пустые комнаты
в необитаемых домах, подлежащих сносу, и свободные, еще не заселенные
комнаты в коммунальных квартирах новостроек, а также пустующие
художественные мастерские под самыми крышами на Сиреневом бульваре. Так уж
получилось, что писать на своей первой квартире, в пятиэтажной "хрущобе" у
станции метро "Молодежная", на окраине Москвы, я никак не мог. Квартира была