-- подчеркнул Оливейра, чуть подшучивая над собой для пущей уверенности, что
слова говорятся не рада слов. -- Как при анаморфном изображении, когда нужно
найти правильный угол зрения (беда только, что уголъ этотъ бываешь очень
острымъ и тогда приходится почти елозить носомъ по холсту, чтобы
бессмысленные мазокъ и штрихъ едругъ превратились в портретъ Франциска I или
в битву при Сенигаллии -- словомъ, в нечто невыразимо прекрасное)". Однако
эта целостность, сумма поступков, которые определяют жизнь, похоже, никак не
хотела обнаруживаться до тех пор, пока сама жизнь не кончится, как кончился
этот спитой мате, иначе говоря, только другие люди, биографы, смогут увидеть
ее во всей целостности, но это для Оливейры уже не имело ни малейшего
значения. Проблема состояла в том, чтобы понять собственную целостность,
даже не будучи героем, не будучи святым, преступником, чемпионом по боксу,
знаменитостью или духовным наставником. Понять целостность во всей ее
многогранности, в то время как эта целостность еще подобна закручивающемуся
вихрю, а не осевшему, остывшему, спитому мате.
сказал Оливейра. -- Иди попей мате, я заварил свежий.
угодить в самую скверную западню. Еще студентом, на улице Вьямонт, в
тридцатые годы, он обнаружил (сперва с удивлением, а потом с иронией), что
уйма людей совершенно непринужденно чувствовали себя цельной личностью, в то
время как их цельность заключалась лишь в том, что они неспособны были выйти
за рамки единственного родного языка и собственного пораженного ранним
склерозом характера. Эти люди выстраивали целую систему принципов, в суть
которых никогда не вдумывались и которые заключались в передаче слову,
вербальному выражению всего, что имеет силу, что отталкивает и, наоборот,
притягивает, а на деле означало беспардонное вытеснение и подмену всего
этого их вербальным коррелятом. Таким образом, долг, нравственность,
отсутствие нравственности и безнравственность, справедливость, милосердие,
европейское и американское, день и ночь, супруги, невесты и подружки, армия
и банк, флаг и золото, абстрактное искусство и битва при Монте-Касерос
становились чем-то вроде наших зубов и волос, некой роковой данностью,
чем-то, что не проживается и не осмысляется, ибо это так, ибо это
неотъемлемая часть нас самих, нас дополняющая и укрепляющая. Мысль о
насилии, которое творило слово над человеком, о надменной мести, которую
вершило слово над своим родителем, наполняла горьким разочарованием думы
Оливейры, а он силился прибегнуть к помощи своего заклятого врага и при его
посредничестве добраться туда, где, быть может, удалось бы освободиться и
уже одному следовать -- как и каким образом, светлой ли ночью, пасмурным
днем? -- следовать к окончательному примирению с самим собой и
действительностью, в которой существуешь. Не пользуясь словом, прийти к
слову (как это далеко и как невероятно), не пользуясь доводами рассудка,
познать глубинную целостность, которая бы явила суть таких, казалось бы,
незамысловатых вещей, как пить мате и глядеть на голую попку Рокамадура и
снующие пальцы Маги, сжимающие ватный тампончик, под вопли Рокамадура,
которому не нравится, когда ему что-то суют в попку.
20
сказал Оливейра.
пальцы ваткой.
выброси всю эту пакость.
трудно давалось), а Мага взяла газету, расстелила ее на кровати, собрала
ватные тампончики, завернула в газету и вышла из комнаты выбросить все это в
туалет на лестнице. Когда она возвратилась, ее порозовевшие руки блестели;
Оливейра протянул ей мате. Мага опустилась в низкое кресло и прилежно
взялась за кувшинчик. Она всегда портила мате, зря крутила трубочку или даже
принималась мешать трубочкой в кувшинчике, словно это не мате, а каша.
хотя бы сообщить мне. А теперь придется тратить шестьсот франков на такси,
перевозить пожитки на другую квартиру. Да и комнату в это время года найти
не так просто.
лучших аргентинских романах. Остается только захохотать нутряным хохотом над
моей беспримерной смехотворностью, и дело в шляпе.
говорить потише, и он поспит подольше после аспирина. И вовсе я не спала с
Грегоровиусом.
у меня -- единственный. Ну и пусть, можешь смеяться над моими словами.
Говорю, как умею. Я не виновата, что не умею выразить то, что чувствую.
мате. -- Это, наверное, ребенок так на тебя влияет. Вот уже несколько дней,
как ты превратилась в то, что называется матерью.
другие перемены. По правде говоря, мы с трудом стали переносить друг друга.
комнате -- многовато. А мысль о том, что с Осипом нас четверо, невыносима.
Я знаю, что ты устал и не любишь меня больше. И никогда не любил, придумал
себе, что это любовь. Уходи, Орасио, незачем тебе тут оставаться. А для меня
такое -- не впервой...
откровенность в вопросах личной жизни. Осип подтвердит. Не успеешь
познакомиться с тобой, как услышишь историю про негра.
быть, человек должен рассказывать другому человеку, как он жил, если он
любит этого человека. Я про тебя говорю, а не про Осипа. Ты мог
рассказывать, а мог и не рассказывать мне о своих подружках, а я должна была
рассказать все. Это единственный способ сделать так, чтобы человек ушел
прежде, чем успеет полюбить другого человека, единственный способ сделать
так, чтобы он вышел за дверь и оставил нас двоих в покое.
негра.
негра. А потом -- про Ледесму.
подтверждает мои мрачные предчувствия. Однако для полноты списка тебе бы
следовало включить и Грегоровиуса.
упав, скрыли от Оливейры ее лицо, за выражением которого он внимательно
следил с напускным безразличием.
продолжала посасывать мате. "Бедняжка", -- подумал Оливейра. Резким
движением он отбросил ей волосы со лба так, словно это была занавеска.
Трубочка звякнула о зубы.
к губам. -- Мне все равно, но...
смотрела на меня так сейчас, я бы стал тебя презирать. Ты -- просто чудо, с
этим твоим Рокамадуром и всем остальным.
знает каждый.
ибо я оставляю тебя одну, без денег и с больным ребенком на руках.
почти геройский поступок.
Ильин Андрей
Зыков Виталий
Посняков Андрей
Лукьяненко Сергей
Херберт Фрэнк
Плотников Александр