Чтение 17–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Забыл рассказать.

Случайно на платформе ростовского вокзала я столкнулся с Зинаидой
Николаевной Райх. Она ехала в Кисловодск.

Зимой Зинаида Николаевна родила мальчика. У Есенина спросила по телефону:

- Как назвать?

Есенин думал-думал, выбирая не литературное имя, и сказал:

- Константином.

После крещения спохватился:

- Черт побери, а ведь Бальмонта Константином зовут.

Смотреть сына не поехал.

Заметив на ростовской платформе меня разговаривающим с Райх, Есенин
описал полукруг на каблуках и, вскочив на рельсу, пошел в обратную сторону,
ловя равновесие плавающими в воздухе руками.

Зинаида Николаевна попросила:

- Скажите Сереже, что я еду с Костей. Он его не видал. Пусть зайдет
взглянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе.

Я направился к Есенину. Передал просьбу.

Сначала он заупрямился:

- Не пойду. Не желаю. Нечего и незачем мне смотреть.

- Пойди - скоро второй звонок. Сын же...

Вошел в купе, сдвинув брови. Зинаида Николаевна развязала ленточки
кружевного конвертика. Маленькое розовое существо барахтало ножками.

- Фу... Черный... Есенины черные не бывают...

- Сережа!

Райх отвернулась к окну. Плечи вздрогнули.

- Ну, Анатолий, поднимайся.

И Есенин легкой, танцующей походкой вышел в коридор международного
вагона.

На обратном пути в Пятигорске мы узнали о неладах в Москве: будто
согласно какому-то распоряжению прикрыты и наша книжная лавка, и "Стойло
Пегаса", и книги не вышли, об издании которых договорились с Кожебаткиным на
компанейских началах.

У меня тропическая лихорадка - лежу пластом. Есенин уезжает в Москву один
с красноармейским эшелоном.

Еще месяц я мотаюсь по Кавказу. Наш вагон прыгает, словно блоха, между
Минеральными - Петровским портом - Баку.

Наконец - восвояси. Мы в хвосте скорого на Москву. Белыми простынями уже
застлана земля, а горы, как подушки, в сверкающих полотняных наволоках.

В Москве случайно на улице встречаю первым Шершеневича. Я еду с вокзала.
Из-под чемоданов, корзин, мешков торчит моя голова в летней светлой шляпе.

Останавливаю извозчика. Шершеневич вскакивает на подножку:

- Знаешь, арестован Сережа. Попал в какую-то облаву. Третий день. А
магазин ваш и "Стойло" открыты, книги вышли.

Так с чемоданом, корзинами и мешками вместо дома несусь в Центропечать к
Борису Федоровичу Малкину - нашему защитнику, палочке-выручалочке.

- Что же это такое?.. Как же это так?.. Борис Федорович, а?.. Сережа
арестован!

Борис Федорович снимает телефонную трубку.

А вечером Есенин дома. На физию серой тенью легла смешная чумазость.
Щеки, губы, подбородок - в рыжей милой жесткой щетине. В голубых глазах -
сквозь радость встречи - глубокая ссадина, точащая обидой.

За чаем поет бандитскую:

В жизни живем мы только раз,

Когда отмычки есть у нас

Думать не годится,

В жизни что случится

Эх, в жизни живем мы только раз.

Опять перебрались в Богословский. В тот же бахрушинский дом.

У нас три комнаты, экономка (Эмилия) в кружевном накрахмаленном фартучке
и борзой пес.

Кормит нас Эмилия рябчиками, глухарями, пломбирами, фруктовыми муссами,
золотыми ромовыми бабами.

Оба мы необыкновенно увлечены образцовым порядком, хозяйственностью,
сытым благополучием.

На брюках выутюжена складка; воротнички, платки, рубахи поразительной
белоснежности.

Есенин мечтает:

- Подожди, Анатолий, и типография своя будет, и автомобиль ржать у
подъезда.

Три дня подряд у нас обедает Орешин.

На четвертый Есенин заявляет:

- Не к нам он ходит, а ради мяса нашего да рябчиков жрать.

Эмилия получает распоряжение "приготовить на обед картошку".

- Вот посмотрю я, как он часто после картошки будет ходить.

Словно в руку Есенину, после картофельного обеда недели две Орешин не
показывает носа.

По вечерам частенько бываем на Пресне у Сергея Тимофеевича Коненкова.
Маленький ветхий белый домик - в нем мастерская и кухонька. В кухоньке живет
Коненков. В ней же Григорий Александрович - коненковский дворник,
коненковская нянька и верный друг. Он поучает нас мудрости. У Григория
Александровича лоб Сократа.

Коненков тычет пальцем:

- Ты его слушай да в коробок свой прячь: мудро он говорит: кто ты есть? А
есть ты человек. А человек есть - чело века. Понял?

И, взяв гармошку, Коненков затягивает есенинское "яблочко":

Эх, яблочко,

Цвету звонкого,

Пьем мы водочку

Да у Коненкова.

Один Новый год мы встречали в Доме печати.

Есенина упросили спеть его литературные частушки. Василий Каменский
взялся подыгрывать на тальянке.

Каменский уселся в кресле на эстраде. Есенин - у него на коленях.

Начали:

Я сидела на песке

У моста высокого,

Нету лучше из стихов

Александра Блокова.

Ходит Брюсов по Тверской

Не мышой, а крысиной.

Дядя, дядя, я большой,

Скоро буду с лысиной.

Ах, сыпь! Ах, жарь!

Маяковский бездарь.

Рожа краской питана,

Обокрал Уитмена.

Ох, батюшки, ох-ох-ох,

Есть поэт Мариенгоф.

Много кушал, много пил,

Без подштанников ходил.

Сделала свистулечку

Из ореха грецкого,

Нету яре и звончей

Песен Городецкого.

И, хитро глянув на Каменского, прижавшись коварнейшим образом к его
груди, запел во весь голос припасенную под конец частушку:

Квас сухарный, квас янтарный,

Бочка старо-новая,

У Васятки у Каменского

Голова дубовая.

Туго набитый живот зала затрясся от хохота. В руках растерявшегося
Каменского поперхнулась гармошка.

Зашел к нам на Никитскую в лавку человек - предлагает недорого шапку
седого бобра. Надвинул Есенин шапку на свою золотую пену и пошел к зеркалу.
Долго делал ямку посреди, слегка бекренил, выбивал из-под меха золотую прядь
и распушал ее. Важно пузыря губы, смотрел на себя в стекло, пока сквозь
важность не глянула на него из стекла улыбка, говорящая: "И до чего же это я
хорош в бобре!"

Потом попримерил я.

Со страхом глядел Есенин на блеск и на черное масло моих расширяющихся
зрачков:

- Знаешь, Анатолий, к тебе не того... Не очень...

- А ты в ней, Сережа, гриба вроде... Березовика... Не идет...

- Ну?

Оба глубоко и с грустью вздохнули. Человек, принесший шапку, переминался
с ноги на ногу.

Я сказал:

- Наплевать, что не к лицу... Зато тепло будет... Я бы взял.

Есенин погладил бобра по серебряным иглам.