цирроз печени, безумие, воровство, лживость, мужеложество, кровосмешение,
паралич, глисты, аборты, тройни, идиоты, пьяницы, ничтожества, фанатики, моряки,
портные, часовых дел мастера, скарлатина, коклюш, менингиты, выдумщики, бармены
и, наконец, -- дядюшка Джордж и тетушка Милия. Морг и сумасшедший дом. Веселая
компания и стол, ломящийся от доброй снеди, тут: краснокочанная капуста и
зеленый шпинат, жареная свинина и индейка и sauerkraut, kartoffel-klosse* и
кислый черный соус, редис и сельдерей, откормленный гусь и горох, и морковь,
волнистая цветная капуста, яблочное пюре и фиги из Смирны, бананы, большие, как
дубинки, коричный кекс и Streussel Kuchen**, слоеный шоколадный торт и орехи,
все виды орехов, грецкие, серые калифорнийские, миндаль, пекан, легкое пиво и
бутылочное пиво, белое вино и красное, шампанское, кюммель, малага, портвейн,
шнапс, острые сыры, пресный и незамысловатый магазинный сыр, плоские голландские
сыры, лимбургер и шмиеркесе, домашнее вино, вино из самбука, сидр, шибающий в
нос, и сладкий, рисовый пудинг и тапиока, жареные каштаны, мандарины, оливки,
пикули, красная икра и черная, копченый осетр, лимонное пирожное безе, дамские
пальчики и эклеры в шоколадной глазури, миндальные пирожные и пирожные буше,
черные сигары и сигары длинные и тонкие, табак "Бык Дарем" и "Длинный Том" и
пенковые трубки и трубки из кукурузной кочерыжки, зубочистки, деревянные
зубочистки, от которых на другой день флюс разносит щеку, салфетки в ярд шириной
с твои ми инициалами, вышитыми в уголке, и пылающий уголь в камине, и пар из
окна -- все на свете предстает перед твоими глазами, кроме разве чаши для
ополаскивания пальцев.
Холод и малахольный Джордж, у которого лошадь откусила одну руку, который
донашивает одежду умерших. Холод и тетушка Милия, ищущая птичек, которых
посадила
_____________
* Кислая капуста, картофельные клецки (нем.)
** Песочный торт (нем.)
573
себе в шляпу. Холод, холод; фыркают буксиры в гавани, волны несут плавучие
льдины, тонкие струйки дыма вьются над носом, над кормой. Ветер дует со
скоростью семьдесят миль в час; тонны и тонны снега, искрошенного на мелкие
снежинки, и у каждой -- нож. За окном свисают сосульки, словно штопоры, ревет
ветер, дребезжат рамы. Дядюшка Генри распевает "Ура пятерке гунну!" Жилет на нем
расстегнут, подтяжки болтаются, на висках набухли жилы. Ура пятерке гунну!
В голубятне верхнего этажа разложен стол, шатающийся и скрипучий; внизу --
теплая конюшня, лошади, ржущие в стойлах, ржущие и хрустящие сеном, и бьющие
Копытом, и топочущие, резкий аромат навоза и конской мочи, сена и овса, попон,
от которых валит пар, засохшей жвачки, аромат солода и старого дерева, кожаной
сбруи и дубильной коры, который поднимается, словно фимиам от кадильницы, и
висит над нашими головами.
Конюшня -- это лошади, а лошади -- это теплая моча, временами удары копыт по
доскам, взмахи хвоста, гулкие залпы и тихое ржание. Плита раскалена и светится,
как рубин, воздух сиз от табачного дыма. Повсюду -- под столом, на кухонном
шкафу, в раковине -- бутылки. Малахольный Джордж пытается почесать шею пустым
рукавом. Нед Мартин, никчемушный тип, накручивает граммофон; его жена Керри
блаженствует, повернув к себе граммофонную жестяную трубу. Мелюзга внизу, в
конюшне, играет в темноте в "вонючку". На улице, там, где начинаются хибары,
ребятня устраивает каток на пруду. Вокруг все сине от холода, повсюду дым, снег.
Тетушка Милия сидит в уголке, перебирая четки. Дядя Нед чинит упряжь Три деда и
три прадеда придвинулись к плите и вспоминают франко-прусскую войну. Малахольный
Джордж высасывает осадок из бутылки. Женщины все ближе склоняются друг к другу,
голоса их становятся все глуше, языки трещат все быстрее. Все по отдельности
составляет единую картину, как части разрезной головоломки -- лица, голоса,
жесты, фигуры. И каждый -- сам по себе. Граммофон снова гремит, голоса
становятся громче и пронзительнее. И вдруг граммофон умолкает. Мне не полагалось
быть там в тот момент, но я там был и все слышал. Я услышал, что толстуха Мэгги,
та, что держала салун во Флашинге, так вот эта Мэгги спала с собственным братом,
потому-то Джордж и уродился таким. Она спала с каждым встречным -- только не со
своим мужем. А потом я услышал, что она имела привычку лупить Джорджа кожаным
ремнем, лупить до тех пор, пока он не начинал бесноваться. С этого и пошли его
припадки. Потом заговорили о Мил, сидевшей
574
в уголке, -- другом таком же случае. Она была все равно что дитя. То же можно
было сказать и о матери, если уж на то пошло. Большим несчастьем было, что Пол
умер. Пол был мужем Мил. Да, все было бы хорошо, не появись та женщина из
Гамбурга. Что Мил могла поделать с умной женщиной -- хитрой проституткой! Надо
бы все-таки придумать, что делать с Мил. Это просто становится опасным. Только
на днях ее застали сидящей на плите. К счастью, огонь был не слишком сильный. А
представьте, что будет, если ей взбредет в голову поджечь дом -- когда все будут
спать? Жаль, что она больше не может работать. Последний раз они нашли ей такое
замечательное место, у такой доброй женщины. Мил становится ленивой. Слишком
хорошо жилось ей с Полом.
Когда мы вышли на улицу, воздух был прозрачным и морозным. Звезды, ясные,
искрящиеся, усыпали все небо, а на перилах лежал чистый белый снег,
свежевыпавший снег, белый покров, что укутывает грязную грешную землю. Воздух
прозрачный и морозный, чистый, как глоток нашатыря, и снежная шкура, ласковая,
как замша. Голубые звезды, россыпи звезд, сыплющихся из-под копыт антилоп. Такая
дивная, погруженная в глубокое молчание ночь, словно под снегом теплились
золотые сердца, словно это горячая немецкая кровь текла в трущобы, чтобы
насытить голодных младенцев, чтобы смыть с мира преступность и уродство.
Бездонная ночь, и река, скованная льдом, звезды танцующие, кружащиеся,
вращающиеся, как вертушка на крыше. По заметенной снегом улице брели мы
вразброд, все семейство. Шагали по чистой белой земной коре, оставляя борозды в
снегу, следы ног. Старая немецкая семья, метущая снег рождественской елкой. Все
семейство в сборе: дядья, племянники, братья, сестры, отцы, деды. Все семейство:
сытые и пьяные и не думающие ни друг о друге, ни о солнце, которое встанет
утром, ни о поручениях, которые нужно выполнить, ни о приговоре врача, ни о
мучительных, тягостных обязанностях, от которых день становится отвратительным,
а эта ночь святою, эта святая ночь голубых звезд и глубоких сугробов, цветущей
арники и аммиака, асфоделий и негашеной извести.
Никто не подозревал, что в это мгновение тетушка Милия окончательно сходит с
ума, что, когда мы дойдем до угла, она взовьется, как северный олень, и откусит
кусочек луны. На углу она прыгнула вперед, как северный олень, и возопила.
"Луна, луна!" -- возопила она, и тут ее душа вырвалась на свободу, выпрыгнула
прочь из тела. Со скоростью восемьдесят шесть миллионов миль в минуту она
летела. Дальше, дальше к луне, и никто даже не успел подумать остановить ее. Вот
так это случилось. Мигнула звезда -- и свершилось.
575
А теперь я хочу, чтобы вы знали, что те поганць! сказали мне...
Они сказали: "Генри, завтра свезешь ее в психбольницу. И не проболтайся там, что
мы в состоянии платить за нее".
Замечательно! Забавники и шутники! Наутро мы с ней сели в трамвай и поехали за
город. На тот случай, если бы Мил спросила, куда мы направляемся, мне было
велено сказать: "В гости к тете Монике". Но Мил ни о чем не спрашивала. Она
спокойно сидела рядом со мной и время от времени показывала пальцем на коров.
Она видела голубых коров и зеленых. Она знала их клички. Она спрашивала, что
происходит с луной в дневное время. И нет ли у меня с собой кусочка ливерной
колбасы?
Пока мы ехали, я плакал -- не мог сдержаться. Когда люди слишком хороши для
этого мира, их должно держать под замком. Это правда, что Мил была ленива. Она
такая от рождения. И что Мил плохая хозяйка, тоже правда. И что Мил не умела,
когда ей подыскали мужа, удержать его. Когда Пол сбежал с женщиной, из Гамбурга,
Мил сидела в уголке и плакала. Все хотели, чтобы она что-нибудь предприняла --
всадила в него пулю, устроила скандал, подала в суд на алименты. Мил тихонько
сидела, где-нибудь приткнувшись. Мил плакала. ' Мил пала духом. Она была как
пара драных носков, которые отшвыривают ногой куда придется. Всегда
подворачивалась под руку в самый неподходящий момент.
А потом Пол взял однажды веревку и повесился. Мил, должно быть, поняла, что
произошло, потому что стала совсем невменяемой. То ее застали поедающей
собственные испражения. То сидящей на плите.
А теперь она очень спокойна и зовет коров по кличкам. Луна действует на нее
завораживающе. Она не боится, потому что я с ней, а мне она всегда доверяла.
Меня она любила больше всех. Даже когда ее слабоумие стало заметно, она была
добра ко мне. Другие были умнее, но сердце у них было злое.
Когда брат Адольф бывало брал ее покатать в коляске, другие говорили: "Мил
положила на него глаз!" Но мне думается, что Мил просто болтала с ним так же
невинно, как со мной теперь. Мне кажется, что Мил, выполняя супружеские
обязанности, должна была предаваться невинным мечтам о подарках, которые подарит
всем. Я не думаю, что Мил имела хоть какое-нибудь понятие о грехе, или о вине,
или о раскаянии. Я думаю, что Мил родилась слабоумным ангелом. Что Мил была
святой.
Иногда, когда ей отказывали от места, меня посылали
576
забрать ее. Мил никогда не знала дороги домой. И я помню как счастлива она
бывала, завидев меня. Она простодушно говорила, что хотела бы остаться с нами.
Почему нельзя было сделать этого? Я снова и снова спрашивал себя об этом. Почему
ей не могли отвести место у огня, где она сидела бы и мечтала, если ей этого
хотелось? Почему каждый должен работать -- даже святые и ангелы? Почему
слабоумные обязаны подавать хороший пример?
Теперь я уже думал, что в конце концов для Мил, возможно, будет лучше там, куда
я ее везу. Не нужно больше будет работать. Но все-таки я предпочитал, чтобы ей
устроили уголок где-нибудь дома.
Мы шагаем по дорожке, усыпанной гравием, к большим воротам, и Мил начинает
проявлять беспокойство. Даже щенок понимает, когда его несут к пруду, чтобы
утопить. Теперь Мил дрожит. У ворот нас поджидают. Пасть ворот раскрывается. Мил
стоит по ту сторону, я -- по эту. Ее уговаривают идти с ними. Сейчас
уговаривают. Они такие ласковые. Но Мил охвачена ужасом. Она поворачивается и
бежит назад. Я еще стою у ворот. Она протягивает руки сквозь прутья и судорожно
обнимает меня за шею. Я нежно целую ее в лоб. Ласково расцепляю ее руки. Те