Чтение 17–й страницы книги ~Повесть о любви и суете~

только Севастополь, но и чего-нибудь позелёней, - Ялту! Не только жену, но и
чего-нибудь позелёней! А если в кошельке есть зелёные, то можно уберечь и
ребро!

-- Сейчас уже ты за херню взялась! -- громко прервал Катю Гуров.
Сузившимся голосом. -- Абсолютную херню! Всё у тебя уже смешалось! Зелёный,
красный, синий!

Самая краснолицая американка оттянулась теперь к Гурову:

-- Очен извинить! Я желаю спрашиват про синий: как этот вы називает?

-- Это херня называется! -- совсем уже узко бросил ей Гуров через
плечо. -- Абсолютная херня!

-- Не хами! -- раскраснелась и Катя. -- И извинись!

-- Ещё?! -- возмутился Гуров и принял такое выражение лица, при котором
в обозримом будущем не извиняются. Наоборот, сами требуют извинений. --
Извинись сама!

Я поднял бокал и предложил выпить за именинницу.

-- Не надо больше за меня, -- произнесла Анна. -- И ссориться тоже
никому не надо, да? Давайте лучше я вам всё сейчас расскажу. Вот только ещё
этот бокал допью...

29. Она замолчала оттого, что не пела

Так я всё и услышал про судьбу Анны Хмельницкой.

Рассказывала она хоть и скороговоркой, но долго, потому что время от
времени останавливалась. Видимо - по мере того, как в голове её или в сердце
останавливалась какая-то мысль. Точнее - какое-то чувство, ибо
остановившихся мыслей у неё было мало. Чаще всего чувство было, видимо,
печальное.

Впрочем, закончила Анна рассказ как раз весёлым воспоминанием.

Ей показалось, что когда впервые объявили о задержке рейса и она пошла
к телефону звонить в Лондон, - ей показалось, что я увязался за ней
произнести глупую фразу. Что-нибудь про лицо. Дескать, очень похожее.
Потому, что в моём возрасте мужики говорят ей только о лице. А думают, мол,
как все остальные - о корпусе. Как, например, тот же Гуров. Который сразу,
оказывается, про корпус и заговорил. И который, кстати, - пока подошёл к
ней, - выглядел, как старинные часы. С маятником.

Гуров не стал уточнять почему. То ли знал про маятник, то ли осмысливал
услышанное. Подозвал взамен гарсона и заказал ещё водки.

После того, как Анна начала рассказывать, гарсон уже приносил водки по
гуровскому же заказу. Приносил - по своему вкусу - и горячие блюда, до
которых никто из нас не дотрагивался. И не только по той причине, что
закусок было много. Сама Анна не притрагивалась и к закускам. Только пила.

Захмелела, впрочем, Катя, хотя и отведала все холодные яства, а синее
доела до конца. Поделившись с самой красной из американок. Которая тоже -
неизвестно от чего - захмелела вместе с остальными американцами. И арабками
с арабом за моей спиной. И те, и другие пили соки. Единственными из наших
соседей, захмелевшими по наглядной причине, были русские музыканты: их уже и
видно не было за частоколом пустых пивных банок.

Всё это время спикеры пели про любовь. Прервалась музыка только раз -
на романсе о том, что отцвели уж давно хризантемы в саду. Прервалась как раз
на том месте, где у тонкоголосого и несчастного певца, бродящего по саду и
всего из себя измученного, покатились из глаз невольные слёзы. Американка
собралась его крепко пожалеть, но не успела из-за объявления об очередной
задержке вылета по всем направлениям.

Теперь уже песни пошли совсем пошлые. В стиле рок. Чтобы отвлечь
внимание от непогоды. Какой-то украинец с фамилией Корнелюк запел про то,
что однажды ехал на балет в трамвае:

Предъявите билет. Что я мог сказать в ответ?

Вот билет на балет. На трамвай билета нет.

Кате, несмотря на хмель, стало стыдно за своего земляка, и она
попыталась перевести разговор на главную тему. Сказала Анне, что, хотя
грузинский армянин - подлец, её лично он пока не убедил в непорядочности
шотландца Гибсона. И что, может быть, Заза врёт. И что всем нам вместе надо
ещё раз позвонить тому в Лондон.

Тем не менее, закончив про балет, Корнелюк перешёл к опере:

Заказал я билеты в оперу, а меня снова тянут к оперу.

Прощайте билеты, остыньте, пора, здравствуйте нары, клопы и мусора.

Я попробовал всё, и дерьмо и десерт, два раза подвергался экстазу,

А однажды бухой посетил рок-концерт, только в опере не был ни разу...

Гуров с Анной молчали. И перебрасывались взглядами. Катя переживала
из-за всего: за Анну, за Анну с Гуровым, за Корнелюка. Потом вдруг
встрепенулась, резко пригласила к нашему столу музыкантов, резко же разлила
им водки и потребовала выпить за именинницу.

Оба парня, и чемодан и гуру, сказали, что где-то уже видели Анну, а
девушка добавила, что Анна тоже ей нравится, хотя она нигде её не видела.
Ещё сказала, что у Анны добрые глаза. Как у её подруги, тоже певицы, которая
утопилась и о которой она написала песню.

Чемодан закивал: клёвая песня. И правильно: такие же клёвые глаза.
Потом девушка сказала, что её зовут Оля и она сейчас споёт эту песню. И
потянулась назад за гитарой. Все умолкли, а гарсон догадался отключить
спикеры.

Жужжали только два огромных решётчатых вентилятора на подставках.
Стояли у залитой светом стены как часовые - лицом друг к другу - по обе
стороны мозаичного панно с картой России. А карта была выгравирована на
берёзовом дереве.

Оля запела сразу, не настраивая инструмента:

Она умерла оттого, что хотела

Любви без меры и без предела,

Она упала оттого, что летела,

И тело ее - уже не тело,

Она замолчала оттого, что не пела,

А говорить она не умела,

Вся в белом, белее снега и мела,

Она шагнула вперед так смело -

Она сделала шаг.

Ребята подпели последнюю строчку четыре раза, и Оля продолжила
непохожим на неё, хриплым, голосом:

Душа, как трава, развевалась ветрами,

И волосы волнами бились о сети,

Она раздевалась, не ведая грани

Меж человеком нагим и одетым,

Она играла, не зная правил,

Она падала вверх и разбилась о небо,

Она не искала волшебного края,

Она была там, где никто больше не был -

Она сделала шаг, она сделала шаг, она сделала шаг, она сделала шаг...

Теперь уже ребята не стали подпевать, потому что грустно было и им.

30. От ясного можно всегда уйти, а от неясного - никогда

Каждый, наверно, молчал о своём.

Я лично думал о судьбе Анны, о своей судьбе - и сознавал, что из-за
всего вместе ощущаю какое-то неточное, но и неодолимое чувство. Из-за всего
случившегося.

Случившегося, однако, не сегодня только, ибо сегодня ничего как раз не
случилось; случившегося не только сейчас, а вообще - за всю мою жизнь и в
результате всех моих мыслей или переживаний. И что, хотя это чувство очень