Чтение 17–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

Раввин расставил локти шире и, уронив голову на пол, затрясся, как в
лихорадке, а потом принялся хлопать ладонями по мраморному полу. Мы же с
доктором хохотали уже не над проктологом, а над Залманом. Когда раввин стал
униматься, Даварашвили не позволил ему приподнять голову, - склонился над
нею и зачастил:

-- А вот тебе ещё: Какая разница между распятием и обрезанием? Отвечаю:
распятие лучше: отделываешься от еврея сразу, а не по частям!

Зелёная фетровая шляпа отделилась от Залмановой головы и упала рядом с
нею, ковшом вверх. Раввин уже стонал. Стоя теперь на коленях, доктор
жмурился от беззвучного хохота и то раскидывал руки в стороны - это распятый
еврей! - а то складывал их и чиркал одним указательным пальцем по другому: а
это обрезанный!

Зарывшись головою в колени, я гикал, икал, считал себя счастливейшим из
трёх долдонов и наслаждался беспечностью существования. Не было привычного
страха, что кто-нибудь или что-нибудь снова посягнёт на моё право быть
беспробудно глупым, как любой на свете праздник, тем более - праздник
независимости.

Посягнула, как и прежде, жена. Пригнувшись надо мной и поблёскивая
кроткими глазами, потребовала подняться на ноги.

Раввинша сделала то же самое, но - с раввином.

Даже докторша, сторонница дуализма, бросила подруг, протиснулась к нам,
вцепилась в трясущиеся плечи супруга и стала вытягивать его в вертикальную
позу. Все мы - "три петхаинских долдона" - походили, должно быть, на
загулявших чаплиновских пьянчуг, которых жёны пытаются вытащить из грязной
лужи и поставить торчком. Как принято стоять среди трезвых.

После нелёгкой борьбы жёнам удалось вернуть нас к независимым
соотечественникам. Благодаря вкусу к инерции, дольше всех сопротивлялся я.
Выпрямившись и защёлкнув мускулы в коленных сгибах, повернулся к доктору с
раввином - перемигнуться.

С застывшими лицами, они стояли на цыпочках, не шевелились и не
смотрели в мою сторону.

-- Туда! -- шепнула жена и развернула мою голову к сцене.

Я как раз увиденному не удивился.

Напротив: было такое ощущение, что наконец случилось то, чему давно уже
пора случиться.

31. Обе насытились мудростью

Она даже снилась мне на предыдущей неделе. Мы втроём - она,
Исабела-Руфь и я - лежим впритык друг к другу на пустынном гавайском пляже.
Лицом к коснувшемуся воды солнечному диску.

Они наблюдают розовый закат и держат меня в неволе. Связали мне руки за
спиной и не позволяют мыслить об оставленной в Квинсе семье. Удаётся им это
легко: то одна, то другая теребит мне волосы на загривке и требует читать
вслух из раскрытой Бретской рукописи.

Я читаю, но получается - не из Библии, а из запретного евангелия.

Того самого, о котором директор музея рассказал Фейхтвангеру.

"Ученики спросили Иисуса: "Когда же наступит Царствие?" Иисус сказал:
"Оно не наступит как итог ожидания, и о нём нельзя будет сказать - Вот оно
здесь! Или - Вот оно там! Скорее всего Царствие Отца Нашего давно уже
рассеяно по земле, но люди его не видят... Тот, кто доискивается, да
продолжит доискиваться. Когда доищется - его возьмёт печаль. После печали же
к нему придёт удивление, и скоро он станет владычествовать надо всем".

-- Ещё! -- велела Натела и перевернула страницу.

"Иисус сказал: "Ежели плоть заявилась в этот мир благодаря духу, -
удивление. Но если дух стал существовать благодаря плоти, - удивление из
удивлений. Воистину, диву даюсь: как получилось, что такое великое богатство
поселилось среди такой нищеты?"

-- Ещё, ещё! -- требовали женщины и смотрели на закат.

"Ученики спросили его: "Кто ты есть что говоришь такие слова?" Иисус
ответил: "Вы не догадываетесь, увы, кто я есть по тем словам, которые я
говорю вам. Вы уподобились евреям, ибо евреи любят древо, но презирают его
плоды, либо же любят плоды и презирают древо".

-- Не останавливайся! -- мотнула головой Исабелла-Руфь.

"Вот ложе; двое возлягут на него отвести дух: один из них погибнет, а
другой будет жить."

Потом обе насытились мудростью, а солнце скрылось - и стало темно. Они
перевернули меня на спину - и произошло молчание...

32. Главная беда в жизни - смерть

Я ждал Нателу со дня на день, потому что Петхаин находился теперь в
Америке. Каждому нужен родной народ. Главная беда в жизни - смерть, которую
скрывают от глаз сперва родители, а потом - родной народ.

Натела сказала в микрофон и об этом, но другими словами.

Из-за волнения я слушал её отрывками, но сама она выглядела спокойной:
хотя говорила по бумажке и с акцентом, - говорила уверенно.

Издали Натела казалась мне состарившейся, а глаза - когда она смотрела
в толпу - походили на уставшие от смотрения кровавые раны. Особенно - когда
их слепили блицами. Фотографировали беспрерывно, как если бы пытались
застать её в момент оглашения важной истины или отъявленной лжи. Но говорила
она как раз просто: в отличие от большинства, я приехала не в Америку, а к
своему народу - что, мол, возможно только в Америке. Так же, как отличаться
от большинства позволено только здесь...

Народ - в том числе и родной - либо не понял этих слов, либо не поверил
им: аплодировать не стал.

Сконфуженная молчанием, Натела раскланялась и попятилась назад. Снова
появился Мистер Пэнн. Обхватил её за талию и объявил в микрофон, что госпожа
Элигулова приехала из благодатной Грузии и не только, оказывается,
отказалась от финансовой помощи, но привезла с собой важный подарок: от
имени всех грузинских евреев она передала музею в Квинсе древнюю рукопись
Ветхого Завета. И стал ей аплодировать от имени музея в Квинсе.

Толпа поддержала его сперва неуверенно, как если бы не поверила
сообщению, а потом громко и дружно, как если бы вспомнила, что Америка есть
страна чудес.

Под шум аплодисментов вылетели на сцену вокалисты из братской Мексики,
но петхаинцы, включая нас шестерых, - раввина, доктора и меня с жёнами, -
высыпали, не сговариваясь, на улицу ко входу в Торговый Центр и собрались в
кучку. Было очень жарко и душно, но никто не рисковал начать разговор об
Элигуловой. Бубнили только, что в День Независимости в Нью-Йорке всегда
очень жарко и душно.

Мне представилось, будто в глубине души каждый из бубнивших о жаре
петхаинцев испытывал не только гордость за Нателу, но даже нежность к ней.
Тем более что в праздничные дни люди кажутся менее зловредными, чем в будни.
Что бы ни говорить о ней или думать, - в этом хаосе непонятых, но предельно
простых страстей, в этой Америке, Натела являлась их плотью и кровью.

И даже если душа у неё порченая, то не пора ли осознать хотя бы на
чужбине, что эта душа - частица нашей собственной. И что другого источника
кроме добра нет даже у зла...

-- Чего она, стерва, от нас хочет? -- произнесла наконец раввинша.

Все сразу умолкли. Паузу нарушил раввин:

-- Хочет жить с нами.

-- А зачем? -- возмутилась раввинша. -- Зачем вдруг такое надумала?
Купила же себе камень в Петхаине, там бы и оставалась. Не к добру это, билив
ми!

Петхаинцы поверили: не к добру.

Мне стало стыдно за собственное молчание, и я сказал:

-- А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.

-- А зачем ей мы? -- возмутилась теперь докторша. -- Она всё с
американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию
её? Пли-и-из - и всё такое! Видели?

-- При чём тут рыжие подтяжки? -- возмутился уже и раввин.

-- Я не о подтяжках, -- оправдалась докторша, -- я о том, что он очень
крепко держал её за талию...

-- А я поражаюсь другому, -- отозвался её муж. -- Отдать нашу библию не
нам, а какому-то вонючему музею!

-- Нашу? -- возразил я. -- Вспомни откуда книга эта в Грузию попала. Из
Греции. А кто привёз? Испанка.

-- Но это ж Америка! -- напомнил мне доктор.

-- А кому бы ты приказал ей книгу возвращать? Испании? Или Греции? Куда
мы приехали, в конце концов? Не в Америку ли?

-- Америке на всё плевать! Спрашиваешь тут у человека: "Как живёшь?" -
а он тебе: "Файн!", то есть "Пошёл на фиг!"

Доктор сердился не на Америку и даже не на Нателу, но на судьбу,
распорядившуюся библией не в его пользу:

-- Никто тут за библию эту не скажет нам спасибо, никто! Здесь нету
хозяина, нету главного народа! Пусть хотя бы лежала она где лежала!

-- В Гебе? -- воскликнул я, сознавая, что недопонимаю Нателу и сам,
хотя мне и хотелось сказать что-нибудь в её защиту. -- Не в Гебе же! И
потом: в Петхаине тоже уже нету главного народа...