Чтение 17–й страницы книги ~Казенная сказка~

вонь - там в полу была пробита дыра, из нее вился дневной свет, приглушенный
куцей фанерной перегородкой.

Хабаров закрыл глаза, хотя это было и не для чего делать, но ему так
было легче. Были еще остановки, и все повторялось, как на Степном, - в
рабочие вагоны взбирались люди, орала машинист-баба, будто это не дизель, а
она сама тащила вагоны с платформами, впрягшись в бурлацкую лямку. И на
каждом полустанке, голом, диком, обязательно имел быть свой сортир,
глинобитный или же дощатый, с крышей или же без крыши, горбатый, засранный,
с расцарапанным боком: "Кирпичный завод", "Заря", "Карагуль", "Правдинский",
"Сорок третий километр" - и так выстраивались они в ряд до самого
Угольпункта, будто провожатые.

На месте этого городишки когда-то жила своей жизнью степь, но пришагали
люди с голубыми кантами, согнали толпы каторжников, на их костях его и
построили; это был городишко угольных шахт и лагерей, однако забои скоро
опустели. Легкий уголь исчерпали, а добывать остатки было неприбыльно.

В Угольпункте дизель прибыл не на саму станцию, а в тупик. Взмокшие
люди повалили из вагонов на холод. Хабаров зацепился глазами за крестника
своего, за мальчонку, и помог казашкам снести его на станцию, где и принимал
степняков областной врач. Казашки наградили его за труды своим хлебом, дали
еще и три рубля. От еды и хлеба капитан не отказывался, они очень бы
сгодились на дальнюю дорогу, но сделалось ему стыдно, что взял.

Станция была сортировочной, узловой, и потому Хабарову не пришлось так
томиться от одиночества, как на полустанке. Он глядел на рельсы,
беспорядочно разбросанные по земле и уходящие во все стороны света,
вслушивался в гудки маневровых, дышал жженым воздухом, растертым
проносящимися из дали в даль почерневшими поездами.

На платформе всего больше толпилось баб с грудями, похожими на сундуки,
в которые они залазили всей пятерней и что-то там проверяли. Казахи
перемешались с русскими, и толчея была, точно на базаре. Громоздились тюки,
между которыми сновала позабытая ребятня, играясь. Когда подали заветную
электричку, то люди внесли в нее потихоньку и самого капитана; с людьми же
он уселся на скамью и уснул, всеми этими людьми, будто покоем, окруженный...
Растолкала его старуха, уже в пустом вагоне. "Вот и грех, милый, дура я, за
мертвого тебя приняла, а ты спал... Батюшки, а что у тебя за лицо было!
Дай-ка перекрещу от греха. А вот и Караганда. Может, чего и проехал? Ну все,
будь здоров, я пошла, не болей, не мучайся".

С тем крестным знамением, отчего-то им огорченный, Хабаров и вступил в
Караганду, выспавшись так, что ничего не помнил. В этом городе ему и
послужить довелось. Замечая, что разбежался, капитан убавлял ход, узнавая
все заново с удивлением. Располагался вокзал на окраине, как и полк, потому
капитан и волновался... Вдруг он вспомнил, что не выбрился и не подстригся
как полагается, и, с облегченьем вспомнив о трех рублях, подаренных
казашками в Угольпункте, заторопился в парикмахерскую, боялся, что уже и не
разыскать ее на старом месте, но она устояла. Его побрили, остригли бобриком
и брызнули одеколоном, как он сам спросил, чтобы уж выглядеть по всей форме.
Вид у него сделался до того торжественный, что безвестного капитана впустили
без пропуска в полк, да еще и глядели на него, вдыхая одеколон, с уважением.
Никем не остановленный, капитан проник в штаб... Спустя некоторое время из
штаба донеслись крики и шум драки; из него выбегали, будто обваренные,
офицеры, солдаты - все лишние. На крыльцо же выволокли хрипящего в удушливых
объятиях человека, который рвался назад в штаб, ворочая навесившихся. У него
искали пистолет, которого никак не могли отыскать, а из кучи кричали: "Да он
убить хотел товарища Победова!" Ко всему этому добавлялось еще жути и
оттого, что от человека воняло навроде сивухой и он из всех жил хрипел
неизвестно кому: "Погоди, придет другое время!" Его тогда начали бить и
пинать больше со страху, но вдруг опомнились: "Волоките в особый отдел к
Скрипицыну!"

ГЛАВА ШЕСТАЯ. Страсти по приказу

Подъем в лазарете производился поздней, чем в казармах. В лазарете
хозяйничал военврач, из привычек которого и складывались здешние правила.
Старшина сгонял людей с коек к его приходу, а сам прятался в каптерке и
ждал, подремывая, какое настроение окажется с утра у начальства.

Явившись в то утро на службу, военврач, человек издерганный и нудный,
обнаружил запись в журнале, что ночью поступил прапорщик, и пошел проверять.
Застав в палате Скрипицына, совершенно на вид здорового, он сперва обругал
его: лазарет, мол, не постоялый двор, - но, когда прапорщик униженно
пожаловался на слабость, подобрел и прописал щадящий режим.

Отдохнув после завтрака, который сам старшина принес ему в палату,
Скрипицын, с грязной посудой в руках, пошагал обследовать лазарет. Ему
хотелось пройтись, быть может, послушать разговоры, однако лазарет заполнял
самый дикий народ. Палаты, точно душегубки, были набиты то ли калмыками, то
ли киргизами, глиняными человечками, молчаливыми и тихими. В коридоре,
эдаком навылет, народец этот лепился к стенам, и все - ртов с пятьдесят,
меньше не вообразишь - жрали тут же из котелков и ничего вокруг не замечали,
уткнувшись в эти котелки. Старшина подскочил к Скрипицыну и вывел его на
воздух, орудуя сапогами, то есть расчищая начальству путь. Заговорив с ним о
черном народце, Скрипицын долго блуждал мыслью вокруг да около простых
ответов старшины. А тот растолковывал, что в лазарет свезли отбракованных со
всех рот, которые не могут в охране служить. А потому-де решили отправить
чурбаков в Алма-Ату, чтобы предъявить в штабе дивизии, а уж оттуда их и
переведут в стройбаты Байконура и Семипалатинска. "У нас они уж с неделю,
всех умаяли, а никак не отправят. И пожаловаться некому, чтобы дали под
зад!" - горевал старшина.

Выслушав старшину и точно бы совсем насытившись, Скрипицын сложил к
нему на руки свою немытую посуду, а сам пошел прямо к военврачу, ничего уже
не боясь.

Когда Скрипицын пообещал военврачу, что в один день спровадит
отбракованных, тот мигом обрадовался, заверив особиста, что и по своей части
все исполнит незамедлительно.

Отчисляли же из полка только за подписью начальника штаба. Созвонившись
неспешно с Дегтярем и сообщив между прочим, что прихворнул, Скрипицын с
чувством доложил о нахлебниках, которых случайно обнаружил в лазарете.
Дегтярь с соображениями Скрипицына согласился, и через час по приказанию
начштаба в лазарет заявился дядька. Его отрядили за билетами на поезд, и он
хотел получить выписку, сколько голов повезет, чтобы расчесть довольствие.
При этом обнаружилось, что числом народу поменьше, чем шум, который из-за
него поднялся, человек с двадцать по списку.

Скрипицын тем временем отвел военврача в сторонку и шепнул, что в
список должен быть включен еще и солдат Калодин. Военврач замялся - в один
день, дескать, человека даже из санчасти не спишешь. Но Скрипицын надавил -
ежели так, то и отправку придется отложить, - военврач уступил, и Санькины
документы отослали с тем же дядькой к Дегтярю, которые тот и подписал не
глядя.

Когда же дядька, раздобыв билеты, вернулся в лазарет доложить, чтобы
готовились к отправке завтра в полдень, Скрипицын зазвал его в палату и
долго вдалбливал тугодуму, что солдатам не велено знать, куда их отправляют.
Дядька даже струхнул, что его так особо предупреждают. Дело свое
сопроводительное он и сам знал хорошо, и оттого, как давил особист, в его
душе образовалась гнетущая тяжесть. Запугав дядьку, Скрипицын обрел наконец
покой.

В полку трубили отбой, Хабаров не объявлялся, да Скрипицын и не
рассчитывал, что капитан объявится сразу, никаких сведений о Карабасе также
не поступало. Победов его, правда, разыскивал, но, узнав, что прописали в
лазарете, угомонился. К тому же Скрипицын знал повадки полковника, знал, что
стоит тому отложить дело, как он тут же о нем и забывает, поскольку и желает
забыть, а не сделать. Оставалось одно неприятное дело - Калодин.

Постучав в особый отдел, Скрипицын поднял Калодина с койки и, не дав
очухаться, огорошил: "Чурок повезут в дивизию, а ты поможешь сопроводить, я
лично пообещал лазаретчикам. Явка в лазарет утром, тогда и простимся. Так
сказать, на дорожку посидим".

Шинель его была вычищена и выглажена Санькой - приготовилась, что
Скрипицын и уследил, взяв ее без слов.

Утром Санька Калодин не застал своего начальника в лазарете и потому с
ним не простился. От этого он затосковал. Зато дикий народец признал в
Калодине еще одного хозяина; тот был русским, здоровяком, отсиживался, хмуро
поглядывая кругом, и был одет-обут во все новое.

Дядька поручал Саньке то получить на складах сухпай, то следить, чтобы
со всех шинелей были спороты погоны. Санька спорол и свои, но спрятал их. Он
же остался в стороне, когда народцу приказали раздеться догола и согнали к
душевой, ключи от которой никак не могли найтись. Баба, она же младший
военврач, ходила и оглядывала отбракованных на предмет вшей, сыпи, чиркая на
стриженых лбах, чтобы заметить, кресты. И кричала старшине, возившемуся с
замком: "Вася, детка, кого я покрестила, те гнойные! Обработай их мазью
Вишневского, а в душевую не пускай. Вася, а вшей у ребяток нету, можешь
ихнее белье оставлять!"

Душевая походила на подсобку, в ней хранилась краска и гашеная известь
в бочках. Оставшегося места чуть хватало, чтобы встать под лейки; к простому
горбоносому крану припаяли жестяные банки из-под тушенки, продырявили в них
днища - и обливали. В сапогах, шароварах, закатав лишь рукава гимнастерки,
названный Василием старшина встал в душевой, а за спиной его жестянки цедили
ледяную воду, которая лилась из дырок синяя, зазубренная, похожая на
железную стружку. Под приглядом старшины народец пошел гуськом обмываться;
Василий же следил, чтобы никто не остался сухим, но того, кто застревал хоть
мгновенье, образуя затор, пропихивал украдкой сапогом, боясь обрызгаться. В
проход, где коченел народец, бросили одно на всех полотенце. А покуда они
обтирались, Калодин с дядькой начали выдавать белье, амуницию. В дверях
лазарета замелькали хитрые жадные рожи, сбежались со всего полка. Все