меня. Но сообразил, что ему передышка вышла, схватил свой тазик погнутый и в
поварскую попятился. А на меня чурки загалдели, чего надо в такую рань.
Отвечаю, что из лазарета, за пайками.
лазаретный бачок каши и отлучился, буркнув, чтобы я хлеба подождал. Я
прислушивался к голосам, не отзовется ли где Ванечка. Выглянул из поварской,
увидал его тазик в тупике. Прошагав пустой коридор, затаился и в наступившей
тишине расслышал, что кто-то крысит за дверью. Рывком ее распахиваю, а это
черная подсобка, где сушится недоеденный солдатней хлеб, его пересыпают
солью и добавляют к сухим пайкам. Ваня мой согнулся над сухарями: горстку из
плесневелых выудил, глотает их, давится, даже не разгрызает, чтобы скорей из
подсобки бежать. А когда спугнули, сбросил сухари и сжался, точно должны
пришибить.
Он пригляделся и, надо же, покойнее задышал. Вижу по глазищам, что вспомнил,
но не понимает, зачем это я в подсобке его разыскал. И проговорил: "Что,
рожу станешь бить?" Я гляжу на него и не знаю, что поделать, дурак он стал
или притворяется дураком. "Это брехня, отвечаю, - а я кончать с тобой буду".
Ваня поскучнел. Вижу, что на сухари тоскливо скосился, их жалеет. Я закричал
в отчаянии: "Беги, чего ждешь?!" Он вздохнул, отлепив глаза от сухарей, и
уставился в стену. Ждет, приготовился от меня терпеть. Я заточку выхватил и
хотел всадить. "Падаль, - кричу, - ты же меня обварил!" Он глядел на заточку
и глупо улыбается, точно той глупой пьяной улыбкой, какой скривился Петр,
когда я его за грудки растрясал. Ложка из моих рук вывалилась, брякнув под
ногами. Так и прошла моя минутка, покуда молчали. Узбек близко окрикнул:
"Эй, лазарет!" Тут Ванька вздрогнул, шмыгнул к тазику и завозил на полах
тряпкой.
проматерился будто начальник: что, маму твою, земляка встретил? И когда
заметил, что в распахнутой подсобке кто-то раскидал сухари, то потащил
Ваньку за волосы: ч-то, надоело помои хавать, да? Для меня тот человек,
которого он за волосы таскал, Ванькой уж не был, будто Ванька мой где-то в
земле зарыт. Но я понял, что узбек для того его мучает, чтобы передо мной
силу показать. И сказал, что сам рассыпал сухари - думал хлеборезка, хлеб
обещанный искал. Он ухмыльнулся, что тут для свиней хлеб держат, а для
лазарета хлеб на бачке лежит. Я стерпел; мне бы бачок не забыть, это он
верно мыслит. Узбек тогда Ваньку отпустил. Я за бачком пошагал, мне скорей
хотелось в лазарет. Но гляжу, что хлеборез две буханки выдал, а старшина-то
мне твердил про три. Руки мои загорелись, будто обваренные. Я тогда и взвыл
- они же Ивана, Ваньку у меня отняли, а он только мой был! Так с хлебом в
столовку и кинулся. Над кружками и чайником, где они чифирят, жженый дым
стелется, благодать. Еще буханку, кричу, быстро, суки! Они подавились, а
мне-то весело, хорошо. Я того и жду, чтобы они теперь набросились на меня -
все, сколько их есть, чтобы сцепиться со всеми, хоть со всем миром, рвать
его зубами, биться, пинать. Ты чего, братишка, говорят, борзость заела? А я
кричу, что теперь два хлеба гоните, без двух землю заставлю жрать. Они
загалдели по-своему, а мне душно, изнываю, что тянут - давай, наваливайся
скорее, попробуй раздави! А старший оборвал своих людей и зло шикнул на
хлебореза, и тот побежал, вынес мне две пахучие ржаные буханки, так на руки,
точно поленья, к остальным и положил...
груди. Валяюсь днями на койке, думаю, а как же теперь дальше жить? Я себе
намерил до Ванечки, а дальше будто бы твердо знал, что дорожить нечем. И
только в Заравшане вспомнил о матери. Один человек есть, который любит. Я
должен ради нее жить.
возненавидеть не мог. Терпел, но прихотей скотских не исполнял. Скоро за
чокнутого посчитали. Не понимали, почему терплю. Они цеплялись за жизнь и
только тогда думали, что живут, когда выдергивали пайку друг у друга. Спали
под шинелями, замерзая холодными ночами, потому что не желали прижаться друг
к другу, каждый берег свое тепло. Хотя и я мало чем от них отличался. И про
себя еще долго виноватых искал.
предсказали, сколько за них вытерплю, то отдал бы сразу - хоть чеченам, хоть
Ваньке, с рук долой. Да оставил бы Петру! Но кто такое предскажет? Вот и
прятал их в сапоге, прятал в госпитале у старушек. И то чудом было, что не
своровали. Может, поэтому ими еще дорожил. Прятал и в Заравшане от чужих
глаз. Но устал. Всех боишься, все за тобой подглядывают, норовят своровать,
и нету этому конца. А как-то забор на зоне завалился, прислали лагерных
мастеровых, чтобы делали. Закончили они работу, попросили разрешения
замутить на свежих щепках чифиря. Прапорщик наш разрешил, послал меня в
лавку военторговскую, как они просили - за чаем и конфетами. Я воротился и
снова уставил на зеков автомат, а прапорщик развеселился. Говорит, никуда
они не убегут, подсаживайся, наливай себе в кружку, если угощают. И хлебали
мы чифир, а один мастеровой сказал, что коней любит. Мне потому запомнилось,
что редкая любовь. Когда зеков повели в лагерь, прапорщик рассказал про
мужика, что он и отсиживает за конокрадство.
потерянно по лагерной округе. Я его с вышки точно разглядел и порадовался,
что человек освободился, выжил. А потом про часики решил и подозвал его.
Растолковал, что они в степи зарыты и указал то место, отмеченное похожим на
бочку валунном. Мужик подумал, что смеюсь над ним, даже обматерил в сердцах.
Через сутки охрану сменили. Я сходил к валуну, чтобы проверить тайник. Он
был разрыт, а рядом валялась пустая консервная банка и пакетишко, в которых
я зарывал часы. И отлегло навсегда, последняя тяжесть свалилась... Человек
этот остался для меня чужим. Но я того хотел, чтобы сделались часики ему
дороги, как нажитые горбом. Жалко стало, что заржавеют в земле. Они и стоят
чего-то только у людей.
Воскресенье
того раннего. Солдаты вставали с коек, начиная в сонливой зябкой тиши
обдирать с них бельишко, и брели каждый со своим узлом на двор. Голые
шелудивые ноги утопали по колено в пушечных жерлах сапог. Вода ручьилась в
мглистом еще дворе по гулкому жестяному корыту. Кто оказался краю, тот
безгласно мучился один за всех. Достались ему холодные склизкие помои, а не
вода.
дымом траве. Флаги их видны были, верно, далеко свысока - и небо сделалось
мирным. Кому назначали, драили казарму, где рядами тянулись стальные скелеты
солдатских коек. Остальные выбивали ремнями гудящие, как барабаны, матрасы.
Пыль парила густо, как в бане, но до бани и надо было терпеть. Когда взошло
солнце и воздух стал жарок, пыль вилась над отбитыми матрасами стайками,
будто мошкара. Пылинки покусывали потные лица. А дышать было уже легко.
Беспалый чеченец, с рукой похожей на копытце - банщик, так и не ложился,
кочегаря печь, всю ночь раскаливая огромную зачаженную цистерну. И вот
кипяток пустился по очертеневшей трубе, рядышком, в приземистый глинобитный
барак. Труба бурлила, грохотала. Магомед скалил в улыбочке зубы и, сам
похожий на черта, корчился и отплясывал, будто б гарцевал на той дикой
огненной трубе.
мягчела, жирнела, покрываясь каплями блаженной влаги. Солдат, набившихся в
барак, уже сыто воротило от кипятка - хотелось постного холодку. Магомед
просился в баню. Но мыться с ним близко пугались, прогнали дружным ревущим
матом от распахнутой дверки. Чеченец сердился, ругался и как обреченный
ждал. К солдатам в их самогонный пар заскочил по-хозяйски офицер. Но голый,
без погон да фуражки, офицер помыкался в толпе гогочущих орущих солдат,
опрокинул шаечку-другую и смылся под шумок. А на воздухе, на выходе уже
ждал, встав на раздачу трусов, и сам одетый по форме - как трезвый пьяным
задавал строгача.
Размеров не соблюдали - хватай, какие не рваные, а досталось рваное -
значит, сэкономили на тебе, таскай какое есть. В прачечной работали
вольнонаемные. Нанимались в полк офицерские жены, но не очень вольные, а кто
оказался без работы в городе да при никудышных мужьях. Им-то и свозили в
прачку со всех рот всю эту солдатскую срань да грязь, и они терпели, стирали
трусы, майки портянки, обслуживая, будто собственных мужей. Мысль эта была
солдатне слаще всего на свете, за это готовы были потерпеть и свою жизнь,
чтобы отыскать прореху в трусах да посмеяться, когда командир не слышал:
"Дырка офицерская! Глянь как от мужа гуляет! Офицера своего на солдата
сменяла!"
взвода охраны по двадцать голов в каждом, сменяя друг дружку, впрягались и
волокли тягомотные сутки караулов. Скитались между караулкой и казармой, и
там и тут ночуя как на стоянках, не зная, зачем живут. В караулах время
прогорало дружней да теплей. Туда носили, как заболевшим, еду из роты, и
вместо маслянистых стен казарменной столовой обнимала едоков тесная,
сдобренная воздухом солдатских хлебов кухонка, где по ночам варили чифир,
водили задушевные разговоры, слушали ощутимый до мурашек женский голос из
радио. Голос этой дикторши по "Маяку" знали и слушали иные уж по году. Звали
ее в карауле запросто - Валечкой. Иногда говорили, слыша ее снова из
репродуктора: "Валечка пришла..." Ночами по караулке гуляли мыши. Если из
темноты угла выкатывался наружу серый комок, чиркая по голым доскам,
говорили тоже: "Валечка пришла..." - и пускали в свою компанию.
раздеваясь, вповалку. Свой автомат, выданный на сутки, жалко было сдавать
Шилова Юлия
Березин Федор
Ларссон Стиг
Перумов Ник
Конан-Дойль Артур
Афанасьев Роман