Чтение 17–й страницы книги ~Котлован~

Елисей отошел обратно, то мужик открыл свои желтые глаза, но
уже не мог их закрыть и так остался глядеть.

-- Баба-то есть у него?-- спросил Чиклин Елисея.

-- Один находился,-- ответил Елисей.

-- Зачем же он был?

-- Не быть он боялся.

Вощев пришел в дверь и сказал Чиклину, чтоб он шел -- его
требует актив.

-- На тебе рубль,-- дал поскорее деньги Елисею Чиклин.--
Ступай на котлован и погляди, жива ли там девочка Настя, и купи
ей конфет. У меня сердце по ней заболело.

Активист сидел с тремя своими помощниками, похудевшими от
беспрерывного геройства и вполне бедными людьми, но лица их
изображали одно и то же твердое чувство -- усердную
беззаветность. Активист дал знать Чиклину и Вощеву, что
директивой товарища Пашкина они должны приурочить все свои
скрытые силы на угождение колхозному разворачиванию.

-- А истина полагается пролетариату?-- спросил Вощев.

-- Пролетариату полагается движение,-- произнес активист,--
а что навстречу попадается, то все его: будь там истина, будь
кулацкая награбленная кофта -- все пойдут в организованный
котел, ты ничего не узнаешь.

Близ мертвых в сельсовете активист опечалился вначале, но
затем, вспомнив новостроящееся будущее, бодро улыбнулся и
приказал окружающим мобилизовать колхоз на похоронное шествие,
чтобы все почувствовали торжественность смерти во время
развивающегося светлого момента обобществления имущества.

Левая рука Козлова свесилась вниз, и весь погибший корпус
его накренился со стола, готовый бессознательно упасть. Чиклин
поправил Козлова и заметил, что мертвым стало совершенно тесно
лежать: их уж было четверо вместо троих. Четвертого Чиклин не
помнил и обратился к активисту за освещением несчастья, хотя
четвертый был не пролетарий, а какой-то скучный мужик,
покоившийся на боку с замолкшим дыханьем. Активист представил
Чиклину, что этот дворовый элемент есть смертельный вредитель
Сафронова и Козлова, но теперь он заметил свою скорбь от
организованного движения на него и сам пришел сюда, лег на стол
между покойными и лично умер.

-- Все равно бы я его обнаружил через полчаса,-- сказал
активист.-- У нас стихии сейчас нет ни капли, деться никому
некуда! А кто-то еще один лишний лежит!

-- Того я закончил,-- объяснил Чиклин.-- Думал, что стервец
явился и просит удара. Я ему дал, а он ослаб.

-- И правильно: в районе мне и не поверят, чтоб был один
убиец, а двое -- это уж вполне кулацкий класс и организация!

После похорон в стороне от колхоза зашло солнце, и стало
сразу пустынно и чуждо на свете: из-за утреннего края района
выходила густая подземная туча, к полуночи она должна дойти до
здешних угодий и пролить на них всю тяжесть холодной воды.
Глядя туда, колхозники начинали зябнуть, а куры уже давно
квохтали в своих закутах, предчувствуя долготу времени осенней
ночи. Вскоре на земле наступила сплошная тьма, усиленная
чернотой почвы, растоптанной бродящими массами; но верх был еще
светел -- среди сырости неслышного ветра и высоты там стояло
желтое сияние достигавшего туда солнца и отражалось на
последней листве склонившихся в тишине садов. Люди не желали
быть внутри изб -- там на них нападали думы и настроения,-- они
ходили по всем открытым местам деревни и старались постоянно
видеть друг друга; кроме того, они чутко слушали не раздастся
ли издали по влажному воздуху какого-либо звука, чтобы услышать
утешение в таком трудном пространстве. Активист еще давно
пустил устную директиву о соблюдении санитарности в народной
жизни, для чего люди должны все время находиться на улице, а не
задыхаться в семейных избах. От этого заседавшему активу было
легче наблюдать массы из окна и вести их все время дальше.

Активист тоже успел заметить эту вечернюю желтую зарю,
похожую на свет погребения, и решил завтра же с утра назначить
звездный поход колхозных пешеходов в окрестные, жмущиеся к
единоличию, деревни, а затем объявить народные игры.

Председатель сельсовета, середняцкий старичок, подошел было
к активисту за каким-нибудь распоряжением, потому что боялся
бездействовать, но активист отрешил его от себя рукой, сказав
только, чтобы сельсовет укреплял задние завоевания актива и
сторожил господствующих бедняков от кулацких хищников.
Старичок-председатель с благодарностью успокоился и пошел
делать себе сторожевую колотушку.

Вощев боялся ночей, он в них лежал без сна и сомневался;
его основное чувство жизни стремилось к чему-либо надлежащему
на свете, и тайная надежда мысли обещала ему далекое спасение
от безвестности всеобщего существования. Он шел на ночлег рядом
с Чиклиным и беспокоился, что тот сейчас ляжет и заснет, а он
будет один смотреть глазами во мрак над колхозом.

-- Ты сегодня, Чиклин, не спи, а то я чего-то боюсь.

-- Не бойся. Ты скажи, кто тебе страшен -- я его убью.

-- Мне страшна сердечная озадаченность, товарищ Чиклин. Я и
сам не знаю что. Мне все кажется, что вдалеке есть что-то
особенное или роскошный несбыточный предмет, и я печально живу.

-- А мы его добудем. Ты, Вощев, как говорится, не горюй.

-- Когда, товарищ Чиклин?

-- А ты считай, что уж добыли: видишь, нам все теперь стало
ничто...

На краю колхоза стоял Организационный Двор, в котором
активист и другие ведущие бедняки производили обучение масс;
здесь же проживали недоказанные кулаки и разные проштрафившиеся
члены коллектива, одни из них находились на дворе за то, что
впали в мелкое настроение сомнения, другие -- что плакали во
время бодрости и целовали колья на своем дворе, отходящие в
обобществление, третьи -- за что-нибудь прочее, и, наконец,
один был старичок, явившийся на Организационный Двор
самотеком,-- это был сторож с кафельного завода: он шел куда-то
сквозь, а его здесь приостановили, потому что у него имелось
выражение чуждости на лице.

Вощев и Чиклин сели на камень среди Двора, предполагая
вскоре уснуть под здешним навесом. Старик с кафельного завода
вспомнил Чиклина и дошел до него, дотоле он сидел в ближайшей
траве и сухим способом стирал грязь со своего тела под
рубашкой.

-- Ты зачем здесь?-- спросил его Чиклин.

-- Да я шел, а мне приказали остаться: может, говорят, ты
зря живешь, дай посмотрим. Я было шел молча мимо, а меня назад
окорачивают: стой, кричат, кулашник! С тех пор я здесь и
проживаю на картошных харчах.

-- Тебе же все равно где жить,-- сказал Чиклин,-- лишь бы
не умереть.

-- Это ты верно говоришь! Я к чему хочешь привыкну, только
сначала томлюсь. Здесь уж меня и буквам научили и число
заставляют знать: будешь, говорят, уместным классовым
старичком. Да то что ж, я и буду...

Старик бы всю ночь проговорил, но Елисей возвратился с
котлована и принес Чиклину письмо от Прушевского. Под фонарем,
освещавшим вывеску Организационного Двора, Чиклин прочитал, что
Настя жива и Жачев начал возить ее ежедневно в детский сад, где
она полюбила советское государство и собирает для него
утильсырье; сам же Прушевский сильно скучает о том, что Козлов
и Сафронов погибли, а Жачев по ним плакал громадными слезами.

"Мне довольно трудно,-- писал товарищ Прушевский,-- и
боюсь, что полюблю какую-нибудь одну женщину и женюсь, так как
не имею общественного значения. Котлован закончен, и весной
будем его бутить. Настя умеет, оказывается, писать печатными
буквами, посылаю тебе ее бумажку".

Настя писала Чиклину:

"Ликвидируй кулака как класс. Да здравствует Ленин, Козлов
и Сафронов.

Привет бедному колхозу, а кулакам нет".

Чиклин долго шептал эти написанные слова и глубоко
растрогался, не умея морщить свое лицо для печали и плача;
потом он направился спать.

В большом доме Организационного Двора была одна громадная
горница, и там все спали на полу благодаря холоду. Сорок или
пятьдесят человек народа открыли рты и дышали вверх, а под
низким потолком висела лампа в тумане вздохов, и она тихо
качалась от какого-то сотрясения земли. Среди пола лежал и
Елисей; его спящие глаза были почти полностью открыты и глядели
не моргая на горящую лампу. Нашедший Вощева, Чиклин лег рядом с
ним и успокоился до более светлого утра.

Утром колхозные босые пешеходы выстроились в ряд на
Оргдворе. Каждый из них имел флаг с лозунгом в руках и сумку с
пищей за спиной. Они ожидали активиста как первоначального
человека в колхозе, чтобы узнать от него, зачем им идти в чужие
места.