не сумели.
холодной и щипала ступни босых ног. В воздухе носились седые
нити паутины. Ночами ветер шумел вершинами сосен, и они
качались под бегущими безостановочно облаками.
видел, а только слышал голоса из бункера, куда меня загнала
Анеле, и два дня пилили сосновые стволы, которые приволакивали
лошадьми из глубины леса, кололи топорами на мелкие поленья, и
когда они уехали и я вылез наружу, то кроме щепок обнаружил
прислоненную к стене сарая высокую поленницу дров - запас на
всю зиму.
дни на хуторе были каникулами. Скоро ей снова в школу. А я
оставался на зиму с Анеле. Без школы. Я уже три года не учился
и начинал забывать то, что знал.
которая сжимала мое сердце при мысли, что Лайма скоро уедет и
я останусь один со старухой, похожей на ведьму, то ли
простудился.
Бредил. Плакал в бреду и звал маму и Лию. Не помню, как меня
стащили в бункер, чем поили и кормили и сколько дней я там
провалялся. В те редкие минуты, когда я приходил в себя,
всегда на одном и том же месте, у моего изголовья, я видел
уголок головного платка, нависшего над спрятанными в норки
глазами-мышками, и рот Анеле, куриной гузкой ходивший
взад-вперед. Из-за ее плеча выглядывала золотая головка Лаймы,
и в глазах ее я читал уже не злорадство, как всегда, а жалость
и страх, что я умру.
моего аккордеона. Его притащили в бункер и поставили так,
чтобы я видел, - невинная хитрость Анеле, считавшей, что вид
аккордеона даст мне силы бороться за жизнь.
убедился, как привязалась ко мне одинокая старуха с лесного
хутора и сколько доброты и любви скрывалось за ее угрюмой,
озабоченной внешностью.
полумесяцем в улыбке, обнажая пустые оголенные десны с
несколькими желтыми и очень длинными зубами.
совсем нас с Лаймой напугал.
мехами, на стуле.
больно играть охота. А я ему в ответ: занемог наш хозяин, но
скоро встанет крепче прежнего и возьмет тебя на колени и
заиграет за милую душу. А мы послушаем и порадуемся вместе.
потом говорила, что старуха за десять километров бегала к
знахарке и принесла каких-то трав сушеных и кореньев, варила
это в горшке и, когда варево остывало, давала мне пить,
ложечкой просовывая в мои посиневшие губы. А чтобы я не
задохнулся, паром размягчала мое горло. Ставила у кровати
примус, на нем кипел чайник, а круглое стекло от лампы она од-
ним концом надевала на пышущий паром носик чайника, а другой
конец втыкала в рот. Я кашлял, обжигался, но начинал дышать, и
опухоль в горле понемногу опадала. Лайма клялась мне, что
старуха держала горячее стекло руками и даже не чувствовала
ожогов. А пока я спал, постанывая и всхлипывая, старуха стояла
на коленях перед распятием и просила Бога за меня.
хотелось окончательно выздоравливать. Я боялся, что, став
здоровым, я лишусь любви, какой меня окружила в дни болезни
Анеле. Мне было так хорошо при мысли, что в этом страшном мире
я наконец не один, у меня есть заступник, есть существо,
которому дорога моя жизнь, что я не хотел вставать с постели,
расставаться с болезнью, вернувшей мне детство, ласку и
любовь.
пришли русские, за мной приехал Винцас и отвез в Каунас, в наш
дом на Зеленой горе. Он вернул мне дом, а сам с семьей
перебрался обратно в Шанцы, где жил до войны. О нем написали в
газете, как он, рискуя жизнью, спас во время оккупации
еврейского ребенка, и поместили мой портрет. Сам Винцас
фотографироваться не хотел, сколько его ни уговаривали. И
кое-кто был склонен приписать это его скромности. Подлинную
причину я узнал значительно позже.
к ней, привозил подарки, и она поила меня парным молоком, и
закармливала ягодами, собранными в лесу, и не могла
нарадоваться, глядя, как я быстро расту и мужаю.
аккордеоне. В ресторане "Версаль". И, подкопив денег, уломал
Анеле покинуть на недельку хутор и пожить у меня в гостях.
скребла, наводя порядок в холостяцком запустении, а я
ежедневно водил ее, как маленькую, за руку к фуникулеру, а
оттуда на главную улицу - Лайсвес алеяс. К дантисту. Лучшему в
городе. Анеле мычала и дергалась в его кресле. Я держал ее за
плечи, а дантист ковырялся под жужжание бормашины в ее
раскрытом рту.
сверкающие мраморной белизной, затолкал ей в рот, и она,
ощерясь, пучила свои маленькие глазки. вылезшие далеко из
своих норок.
ходила с пустым ртом, а протезы таскала в кармане кофты,
завернув в чистую марлю. Лишь когда я навещал ее, она
впихивала протезы в рот, чтобы меня не обидеть, и маялась с
ними, пока я из сострадания не разрешал ей избавиться от них.
И тогда она оживала, морщинки собирали лицо гармошкой, а губы
пустого рта ходили взад-вперед, как гузка курицы, когда она
снесет яйцо.
x x x
сыскать, и даже на картах Европы не сразу разглядишь. На
велосипеде ее можно за день проехать с севера на юг, а с
востока на запад нетрудно уложиться в два дня. Что-то вроде
Израиля. Чуть-чуть побольше.
если и избегаешь встречи. Так и вышло с рыжим Антанасом.
братьев" он прославился как террорист-одиночка. На его счету
было много убитых коммунистов, сожженных колхозных усадеб и
даже отчаянные налеты на советские воинские склады,
завершавшиеся угоном автомобилей, груженных оружием и
боеприпасами. У него был особый почерк. Лихой и хладнокровный.
Он был убийца и авантюрист. Играл со смертью, как карточный
игрок, как актер, филигранно и элегантно, обставляя каждый
свой подвиг эффектными, запоминающимися трюками. Поэтому о его
похождениях шла молва по всей Литве, обрастая неимоверными
фантастическими подробностями, приобретая характер
легендарный.
существовало. Я знал его как бывшего немецкого полицая, на
чьей совести множество невинных душ, и среди них - зияющей
раной в моем сердце - маленькая девочка по имени Лия. Моя
сестренка. У меня был личный счет к нему. И камень, который я
носил за пазухой, стучал в моем сердце, как пепел Клааса.
Шяуляя, сошлись наши дорожки. Я туда заехал не помню по какому
поводу и зашел в кафе поприличней на Центральной улице, чтобы
подкрепиться. Время еще было не обеденное, и поэтому довольно
большой зал был почти пуст. В самой глубине зала, один за сто-
ликом, обедал рыжий Антанас. Я его узнал сразу, с первого
взгляда, еще стоя на пороха кафе и оглядывая зал,
примериваясь, куда бы присесть.
к стенам, поставив на них стулья кверху ножками. Толстая
икрастая баба, раскорячившись, домывала тряпкой полы, гоняя
впереди себя лужи мыльной воды. Ленивая официантка в несвежем
переднике несла Антанасу, придерживая обеими руками, тарелку с
мясом и картошкой и чуть не упала, поскользнувшись на мокром
полу.