Чтение 17–й страницы книги ~Созвездие Козлотура~

убедившись, что он достаточно далеко ушел от моих часов, я попрощался с ним
и вышел. Но тут он снова окликнул меня.

-- Заявление возьмите,-- сказал он и подал мне его.-- Не
беспокойтесь,-- добавил он, заметив, видимо, что возвращаться к этой теме
мне неприятно,-- добровольный подарок проходит как местный национальный
обычай.

После этой небольшой юридической консультации я окончательно попрощался
с ним и вышел.

Мокрый дворик милиции сверкал на еще нежарком утреннем солнце.
Милиционер деловито поливал из шланга молодую яблоню. Когда струя попадала в
листья, раздавался глухой шелест, и по листве пробегал мощный, благодарный
трепет, и радужная пыль отлетала от мокрой, упруго вздрагивающей листвы.

Девушка сидела под шелковицей и, глядя на ворота милиции, ждала своего
возлюбленного.

На улице я изорвал свое заявление и бросил его в урну. Я едва успел на
свой автобус. Всю дорогу я обдумывал свою будущую статью о козлотуре из
Орехового Ключа. Мне казалось, что горечь потери часов внесет в мою статью
тайный лиризм, и это в какой-то мере меня утешало.

Дома я решил сказать, что часы у меня украли в гостинице. Дядя,
который, как я думал, давно забыл о подаренных часах, воспринял эту новость
болезненно. Кстати говоря, он широко известен в нашем городе как один из
лучших таксистов. Дня через два после моего приезда он прикатил к нам прямо
с клиентами и стал расспрашивать, что и как.

-- Мне дали номер с одним человеком, утром встаю,-- ни человека, ни
часов,-- сказал я горестно.

-- А как он выглядел? -- спросил дядя, загораясь мстительным азартом.

-- Когда я вошел, он спал,-- сказал я.

-- Дуралей,-- сказал дядя,-- во-первых, не спал, а притворялся, что
спит. Ну а дальше?

-- Утром встаю -- ни человека, ни часов...

-- Заладил,-- перебил он меня нетерпеливо,-- неужели не приметил, какой
он был с виду?

-- Он был укрыт одеялом,-- сказал я твердо. Я боялся говорить ему
что-нибудь определенное. Я боялся, что при его решительном характере он
начнет мне привозить всех заподозренных клиентов, да еще прямо в редакцию.

-- В такую жару укрылся с головой! -- воскликнул дядя,-- Умного
человека уже одно это должно было насторожить. А часы где были?

-- Часы лежали под подушкой,-- сказал я твердо.

-- Зачем? -- сморщился он.-- Не надо было снимать, они же небьющиеся.

А я и не снимал, чуть было не сказал я, но вовремя спохватился.

-- А что сказала администрация? -- не унимался Дядя.

-- Они сказали, что надо было отдать им на хранение,-- ответил я,
вспомнив инструкцию общественной бани.

Я думаю, он бы меня запутал своими вопросами, если бы пассажиры не
подняли шум под нашими окнами. Они сначала гудели в клаксон, а потом стали
стучать в окно.

-- С попутным рейсом заеду и устрою им веселую жизнь! -- пообещал он на
ходу, выскакивая на улицу.

Он был так огорчен потерей, что я сначала подумал: не собирался ли он
отобрать их у меня по истечении какого-то срока? Но потом я догадался, что
потеря подарка вообще воспринимается подарившими как проявление
неблагодарности. Когда нам что-нибудь дарят, в нас делают вклад, как в
сберкассу, чтобы получать маленький (как и в сберкассе), но вечный процент
благодарности. А тут тебе сразу две неприятности: и вклад потерян, и
благодарность иссякла.

К счастью, попутного рейса в ближайшее время не оказалось, и дядя
постепенно успокоился. Но я заскочил вперед, а мне надо вернуться ко дню
моего приезда из командировки. По правде говоря, мне неохота возвращаться к
нему, потому что приятного в нем мало, но это необходимо для ясности
изложения.

Ровно в девять часов (по городским башенным часам) я вошел в редакцию.
Платон Самсонович уже сидел за своим столом. Увидев меня, он встрепенулся, и
его свеженакрахмаленная сорочка издала треск, словно она наэлектризовывалась
от соприкосновения с его ссохшимся телом энтузиаста.

Я понял, что у него появилась новая идея, потому что он каждый свой
творческий всплеск отмечал свежей сорочкой. Так что если с точки зрения
гигиены он их менял не так уж часто, то с точки зрения развития новых идей
он находился в состоянии беспрерывного творческого горения. Так оно и
оказалось.

-- Можешь меня поздравить,-- воскликнул он,-- у меня оригинальная идея.

-- Какая? -- спросил я.

-- Слушай,-- сказал он, сдержанно сияя,-- сейчас все поймешь.-- Он
придвинул к себе листок бумаги и стал писать какую-то формулу, одновременно
поясняя ее: -- Я предлагаю козлотура скрестить с таджикской шерстяной козой,
и мы получаем:

Коза x Тур = Козлотур.

Козлотур x Коза (тадж.) = Козлотур ^2.

Козлотур в квадрате будет несколько проигрывать в прыгучести, зато в
два раза выигрывать в шерстистости. Здорово? -- спросил он и, отбросив
карандаш, посмотрел на меня блестящими глазами.

-- А где вы возьмете таджикскую козу? -- спросил я, стараясь подавить в
себе ощущение какой-то опасности, которую излучали его глаза.

-- Иду в сельхозуправление,-- сказал он и встал,-- нас должны
поддержать. Ну как ты съездил?

-- Ничего,-- ответил я, чувствуя, что он сейчас далек от меня и
спрашивает просто так, из вежливости.

Он ринулся к двери, но потом вернулся и вложил листок с новой формулой
в ящик стола. Закрыл ящик ключом, подергал его для проверки и вложил ключ в
карман.

-- Пока про это молчи,-- сказал он на прощанье,-- а ты пиши очерк,
сегодня сдадим.

В его голосе прозвучало сознание превосходства думающего инженера над
рядовым исполнителем. Я сел за стол, пододвинул пачку чистых листов, вынул
ручку и приготовился писать. Я не знал, с чего начать. Вынул блокнот,
зачем-то стал его перелистывать, хотя и знал, что он так и остался
незаполненным.

Если судить по нашей газете, было похоже, что колхозники, за
исключением самых несознательных, только и заняты козлотурами. Но в селе
Ореховый Ключ все выглядело гораздо скромней. Я понимал, что прямо посягнуть
на козлотура было бы наивностью, и решил действовать методом Иллариона
Максимовича -- то есть поддерживать идею в целом с некоторой отрицательной
поправкой на местные условия. Пока я раздумывал, как начать, открылась
дверь, и вошла девушка из отдела писем.

-- Вам письмо,-- сказала она и странно посмотрела на меня.

Я взял письмо и вскрыл его. Девушка продолжала стоять в дверях. Я
посмотрел на нее. Она неохотно повернулась и медленно закрыла дверь.

Это было письмо оттуда, от моего товарища. Он писал, что до них дошли
известия о нашем интересном начинании с козлотурами и редактор просит меня
написать очерк, потому что хотя я и ушел от них, но они по-прежнему считают
меня своим товарищем по перу, которого они выпестовали. Товарищ мой
иронически цитировал его слова. Кстати сказать, письма -- это единственный
вид корреспонденции, где он позволял себе иронизировать.

Выходит, сначала меня выпестовали, а потом я сам ушел.

Не могу сказать, что остальная часть письма мне больше понравилась. В
ней сообщалось, что он ее видит иногда в обществе майора. Поговаривают, что
она вышла за него замуж, хотя это еще не точно, добавлял он в конце.

Конечно, точно, подумал я и отложил письмо. Я заметил, что иногда люди
смягчают неприятные известия не из жалости к нам, а скорее, из жалости к
себе, чтобы не говорить приличные по такому поводу слова сочувствия,
призывать к суровому мужеству или тем более бежать за водой.

Не буду преувеличивать. У меня не хлынула горлом кровь и не открылась
старая рана. Скорее, я почувствовал некоторую тупую боль, какая бывает у
ревматиков перед плохой погодой. Я решил ее тоже каким-то боком приспособить
к своему очерку, чтобы она помогла мне вместе с потерянными часами. У меня
такая теория, что всякая неудача способствует удаче, только надо умело
пользоваться своими неудачами. У меня есть опыт по части неудач, так что я
научился ими хорошо пользоваться.

Только нельзя использование неудач понимать примитивно. Например, если
у вас украли часы, то это не значит, что вы тут же научитесь определять
время по солнечным часам. Или немедленно сделаетесь счастливим, и вам,
согласно пословице, будет просто незачем наблюдать часы.

Но главное даже не это. Главное -- та праведная, но бесплодная ярость,
которая вас охватывает при неудаче. Ярость эта предстает в чистом виде, ее
как бы исторгает сама неудача, и, пока она бурлит в вашей крови, спешите ее
использовать в нужном направлении.

Но при этом нельзя отвлекаться на мелочи, что, к сожалению, бывает со
многими.

Иной в состоянии благородной ярости, скажем, решил позвонить и хотя бы
по телефону-автомату сделать самый смелый, самый значительный поступок в
своей жизни -- и вдруг автомат, ни с кем его не соединив, проглатывает
монету. Неожиданно человек начинает биться в судорогах, он конвульсивно
дергает рычаг трубки, словно это кольцо никак не раскрывающегося парашюта. А
потом, что еще более нелогично, старается просунуть лицо в выем для монет,
который обычно не больше спичечной коробки, и, следовательно, просунуть
голову туда никак невозможно. Ну хорошо, положим, он просунет голову в этот
несчастный выем, что он там увидит? И даже если увидит свою монету, ведь не
слизнет же он ее оттуда языком?

В конце концов, опустошив свою ярость в этих бессмысленных ковыряниях,
он выходит из телефонной будки и неожиданно, может быть, даже для себя