на сон, на мираж, на воображенное не только не отрывало нас от поверх-
ности земли, а наоборот, тянуло, звало к истокам, к родникам, к опосты-
левшей, заброшенной ранее серой и грязной почве.
кали, все в охотку. Мы работали, двигали вперед свои прозаические дела,
предчувствуя с присущим нам умом и прозорливостью накатывающийся блиста-
ющий влажным светом апрель. Да разве мог он нас смутить, напугать? Вооб-
ще говоря, да. И этот прекрасный страх, страх потерять друг друга, был
тоже свидетельством, был великим завоеванием, заслуженной наградой за
долгое наше терпение. Терпение не любить с ходу, терпение не делать доб-
ро всуе, терпение мучить и мучиться без жалости и совести.
в теплое, давно облюбованное на моем теле место.
рый вопрос.
и живет постоянно между нами. Кто не верит в счастливые финалы, пусть
изменит убеждения. Все сохраняется в количестве и остается невредимым по
существу, взгляды, слова, прикосновения, все при нас, все живет, пульси-
рует, взывает. Я могу миллионы раз смотреть на нее, восхищаясь ее бесс-
мертными чертами, и вспоминать и предугадывать, выбирая самое главное,
самое приятное и удобное. Например, дословно, вот это:
миром, ты овладел моими душой и телом, ибо ты их предварительно склеил в
одно, и теперь можешь претендовать на многое другое, обними меня покреп-
че, свяжи, ограничь - я хочу быть совершенно свободной. (Ах, какова на-
тура, я здесь всегда замираю на миг.) Как хорошо все окончилось, и ждать
и искать больше некого, я хочу плакать с тобой об этом, потому что
грусть начинается с предчувствия добра, света и спокойствия, однажды
прожитого, запавшего в душу, и потому желаемого снова. Я не могу быть
тебе женой, потому что жена - это чужая женщина, а ведь ты мне сын, или
отец, иначе как объяснить наше родство? (Тоже поворотец, не правда ли? А
почему не брат, впрочем, не это важно.) Не улыбайся, будто я ничего не
имею в виду, я же знаю, как ты ждал именно этих слов. (Да, да, конечно,
ждал, признаюсь задним числом.) Приди, поцелуй меня здесь, начни отсюда,
пусть будет все не по порядку, как и сложилось у нас с самого начала.
Вспомни, как страстно и безнадежно ты стучал в мою дверь, а я стояла ря-
дом и боялась пошевелиться, вспомни хорошенько и не делай так больно,
как я делала тебе, ведь я не знала тогда тебя, но уже боялась и пред-
чувствовала (!) заранее. Не слишком ли я откровенна во вред себе? Ну и
пусть, неважно, я вижу, ты хочешь поддержать меня и успокоить, мол, ни-
когда не использую минутную открытость. Я верю тебе, потому что все уже
произошло и никогда не окончится и, следовательно, впереди тоже счастье.
скромность и мудрость. Как тяжело верить в чудо, когда по настоящему
счастлив. (Браво!) Да, мы не нуждаемся в потустороннем, вечном всевидя-
щем оке, и простите нас, прочие, если мы за вами не придем. (Тут явные
сумерки богов и теологический наскок.)
меня, а хотела быть первой женщиной, я размышляла вслух об одном чистом
интересе, а желала новых чувств и новых перспектив, я смеялась над твои-
ми стихами, а про себя мечтала о жизни отраженных существ, исчезающих за
хрупкой границей стекла. И ты дал мне это все, когда обнаружил себя в
моих объятиях.
окончилась, потому что я знаю, что так хорошо не бывает, что мы погибли
давным-давно, еще там, в ту первую зиму, на той реке, мы пропали, сгину-
ли, провалились, под крики черных птиц, под шуршание плавников, под
хруст тонкой прозрачной границы, задохнулись среди обтекаемых существ,
увязли, утонули, и теперь это все нам кажется в самую последнюю минуту.
ило появляться на свет, часто спорю я с ее прошлыми заблуждениями, ты
всегда теперь со мной, а я тоже бываю рядом, мы оба тут вместе, мы слы-
шим друг друга без слов, и когда я наклоняюсь к тебе, мы прикасаемся те-
лами и душами, так легко и просто, будто между нами не хрупкая прозрач-
ная стеклянная граница, искусно обрамленная моим знакомым крснодеревщи-
ком, а тонкая, нежная, чувствительная ко всякому нержавеющему острому
предмету человеческая кожа.
воспользовавшись моей свободой? Ты, неудачник, лентяй, ротозей, ты ро-
дился в тысяча девятьсот пятьдесят втором году и умер в тысяча девятьсот
пятьдесят втором году, ты не использовал свой шанс и предпочел действию
бездарное животное рукоприкладство. На кого ты теперь похож? Да как ты
посмел, имея за душой пустое необжитое место, где и раньше ничего не
произрастало, пасть ко мне на колени и философствовать с умным видом.
Губошлеп, опомнись, остановись, хватит кичиться своим сквернопахнущим,
уже давно устаревшим экзистенциализмом, будто душа человеческая важнее
долга, чести и веры. Изыди, сгинь, исчезни, ведь ты еще не родился, а
уже ерзаешь и делаешь мне больно. И долги свои забери и раздай людям,
иначе придут и скажут - погиб за общее дело в утробе матери. Подлый,
жалкий, похотливый, ты еще смеешь наслаждаться и моим присутствием на
твоем празднике жизни, не имея к тому особых оснований. Да что там, не
имея, ты их, эти особые основания, даже не пытался искать, все отклады-
вал на потом, авось, мол, так проскочит, пройдет, не заметит и пронесет.
А вот я и заметила, и теперь уж слушай, и локтями не шуруди, а то синяки
останутся, а мне, может быть, еще дальше жить придется.
чужой болью, когда у самого конфета на черный день припрятана. Ну-ка,
покажи, чего там у тебя завернуто и блестит. Да это же твоя кожа влаж-
ная, и сам ты, как угорь изворотливый, умный и скользкий, притаишься под
корягой и ждешь, пока на свету что-нибудь не появится. Где ты раньше
был, чем дышал, кого любил, когда я еще тебя не раскусила? И не радуйся,
умник, это я так, к слову сказала, а по сути ты глупец, потому что зря
здесь теряешь время. Все полезное, опасное, нужное ты обходишь стороной,
боясь, как бы чего к тебе не прилипло и потом всю жизнь не напоминало, а
теперь мне же и жалуешься, как будто если бы я тебя простила за твой об-
лик, то вмиг все и переменилось. Ползи дальше, гад водянистый, другим
хвастайся про то, как тепло и сыро под поверхностью воды.
можешь, если понадобится начать все сначала. Будешь, мол, снова глубоко
дышать и строить хитрое выражение лица, как будто что-то имеешь в виду и
при случае можешь нечто такое выкинуть, т.е. свежее и оригинальное, как
бы невзначай, а по сути - для аплодисментов. Только тихо будет, мой до-
рогой, в зале, тихо и холодно, ибо ты уже окончательно вышел из моды. Ты
вышел, а я только вхожу, но увы, тебя с собой не приглашаю.
никто не прикасается. На что ты намекаешь - что я не вечна, что кожа моя
скоро потеряет живой молочный цвет, а пальцы изогнутся и перестанут дос-
тавлять мне радость? Но ведь это подло и мерзко, постоянно мне напоми-
нать о безграничности времени, а потом нагло пользоваться да еще и заяв-
лять, будто я и есть цель твоего низкого, бестолкового существования. Да
и есть ли у тебя цель? Поворотись на себя, подойди к зеркалу, посмотри -
ты запутался в трех соснах и не знаешь уже, во что верить, а чему дове-
рять. Вот он и есть твой лес, твоя роща, твои непроходимые заросли. Ты
потерялся между тремя вертикальными линиями и как насекомое-паразит пол-
зешь, куда бог на душу положит, лишь бы не стоять на одном месте. И
сбрей наконец свои отвратительные усы, они щекочут меня между пальцами и
возбуждают во мне отвращение к одиночеству.
зовешь, потрясая аляповатыми штандартами, где наконец она, твоя армия,
кто положит за один твой ласковый взглядик хотя бы не жизнь, а личное
спокойствие? Ты все промотал, прокутил, растерял. И теперь осталось од-
но, прочтенное однажды на желтом лакированном автомобиле в порту Джона
Кеннеди в Нью-Йорке: Do not follow me, I do not know where I am going.
Ты часто смеялся над этой мерзостью, а потом написал ее на моем запотев-
шем окне, и теперь она каждый раз проступает, если на улице идет дождь.
смеха, больше похожего на совиное уханье, чем на человеческое веселье, и
никто не касается моих щек и не тянет из меня ответного, полного любви и
нежности взгляда, вся твоя дурацкая философия, вся твоя ничтожная сла-
бость и бездействие, все твои ужимки и пошлые манеры, вся твоя, черт те-
бя дери, холодная, беспросветная пустота и глупая, никому не нужная
жизнь вдруг выворачиваются таким щемящим теплым огоньком, такой уютной
надежной гаванью, что я, как последняя дурочка, бросаю всех своих нена-
сытных детей и собак и сломя голову, как преступник, как вор, через ложь
и обман, вопреки морали и предрассудкам, срываюсь в любом указанном нап-
равлении и лечу, повторяя с упорством кришнаита лишь одно и то же: ми-
лый, хороший, добрый мой человек.
подобно шарам любви в утробах всех ждущих женщин? Неужели кока, джинсы,
да Манхетен и есть наши последние лапти, дальше которых уже нельзя отс-
тупить ни на один шаг. Или это самое ХАЙ, спасительное, как глоток рас-
Прозоров Александр
Лукьяненко Сергей
Мацумото Сэйте
Перумов Ник
Свержин Владимир
Майер Стефани