Чтение 17–й страницы книги ~Праздник, который всегда с собой~

-- Держитесь французов,-- сказал Эзра.-- У них вы можете многому
научиться.

-- Знаю,-- сказал я.-- Я могу многому научиться у кого угодно.

Позже, выйдя от Эзры, я направился к лесопилке, глядя вперед, туда, где
между высокими домами в конце улицы виднелись голые деревья бульвара
Сен-Мишель и фасад танцевального зала Бюлье, затем открыл калитку и прошел
мимо свежераспиленных досок и положил ракетку в прессе возле лестницы,
которая вела на верхний этаж. Я покричал, но дома никого не было.

-- Мадам ушла, и bonne (2) с ребенком тоже,-- сказала мне жена
владельца лесопилки. У нее был тяжелый характер, грузная фигура и
медно-рыжие волосы. Я поблагодарил ее.-- Вас спрашивал какой-то молодой
человек,-- сказала она, назвав его "jeune homme" вместо "мосье".-- Он
сказал, что будет в "Лила".

-- Большое спасибо,-- сказал я.-- Когда мадам вернется,
пожалуйста, передайте ей, что я в "Лила".

-- Она ушла с какими-то знакомыми,-- сказала хозяйка и, запахнув
лиловый халат, зашагала на высоких каблуках в свои владения, оставив дверь
открытой.

Я пошел по улице между высокими белыми домами в грязных подтеках и
пятнах, у залитого солнцем перекрестка свернул направо и вошел в полумрак
"Лила".

Знакомых там не оказалось, я вышел на террасу и увидел Ивена
Шипмена, ждавшего меня. Он был хорошим поэтом, а кроме того, понимал и
любил лошадей, литературу и живопись. Он встал, и я увидел высокого,
бледного и худого человека, несвежую белую рубашку с потрепанным
воротничком, тщательно завязанный галстук, поношенный и измятый костюм,
пальцы чернее волос, грязные ногти и радостную, робкую улыбку -- улыбаясь,
он не разжимал рта, чтобы не показывать испорченные зубы.

-- Рад вас видеть, Хем,-- сказал он.

-- Как поживаете, Ивен?-- спросил я.

-- Так себе,-- сказал он.-- Правда, кажется, я добил "Мазепу". А как у
вас, все хорошо?

-- Как будто,-- сказал я.-- Я играл в теннис с Эзрой, когда вы
заходили.

-- У Эзры все хорошо?

-- Очень.

-- Я так рад. Знаете, Хем, я, кажется, не понравился жене вашего
хозяина. Она не разрешила мне подождать вас наверху.

-- Я поговорю с ней,-- сказал я.

-- Не беспокойтесь. Я всегда могу подождать здесь. На солнце тут очень
приятно, правда?

-- Сейчас осень,-- сказал я.-- По-моему, вы одеваетесь слишком легко.

-- Прохладно только по вечерам,-- сказал Ивен.-- Я надену пальто.

-- Вы знаете, где оно?

-- Нет. Но оно где-нибудь в надежном месте.

-- Откуда вы знаете?

-- А я оставил в нем поэму.-- Он весело рассмеялся, стараясь не
разжимать губ.-- Прошу вас, выпейте со мной виски, Хем.

-- Хорошо.

-- Жан!-- Ивен встал и подозвал официанта.-- Два виски, пожалуйста.

Жан принес бутылку, рюмки, сифон и два десятифранковых блюдца. Он не
пользовался мензуркой и лил виски, пока рюмки не наполнились более чем на
три четверти. Жан любил Ивена, потому что в свободные дни Жана Ивен часто
работал у него в саду в Монруже за Орлеанской заставой.

-- Не нужно увлекаться,-- сказал Ивен высокому пожилому официанту.

-- Но ведь это два виски, верно?-- сказал официант.

Мы добавили воды, и Ивен сказал:

-- Первый глоток самый важный, Хем. Если пить правильно, нам хватит
надолго.

-- Вы хоть немного думаете о себе?-- спросил я.

-- Да, конечно, Хем. Давайте говорить о чем-нибудь другом, хорошо?

На террасе, кроме нас, никого не было. Виски согрело нас обоих, хотя я
был одет более по-осеннему, чем Ивен, так как вместо нижней рубашки на мне
был свитер, потом рубашка, а поверх нее -- пуловер из синей шерсти, какие
носят французские моряки.

-- Я все думаю о Достоевском,-- сказал я.-- Как может человек писать
так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать?

-- Едва ли дело в переводе,-- сказал Ивен.-- Толстой у Констанс
Гарнетт пишет хорошо.

-- Я знаю. Я еще не забыл, сколько раз я не мог дочитать "Войну и мир"
до конца, пока мне не попался перевод Констанс Гарнетт.

-- Говорят, его можно сделать еще лучше,-- сказал Ивен.-- Я тоже так
думаю, хоть и не знаю русского. Но переводы мы с вами знаем. И все равно,
это чертовски сильный роман, по-моему, величайший на свете, и его можно
перечитывать без конца.

-- Да,-- сказал я.-- Но Достоевского перечитывать нельзя. Когда в
Шрунсе мы остались без книг, у меня с собой было "Преступление и наказание",
и все-таки я не смог его перечитать, хотя читать было нечего. Я читал
австрийские газеты и занимался немецким, пока мы не обнаружили какой-то
роман Троллопа в издании Таухница.

-- Бог да благословит Таухница,-- сказал Ивен.

Виски уже не обжигало, и теперь, когда мы добавили еще воды, оно
казалось просто слишком крепким.

-- Достоевский был сукиным сыном, Хем,-- продолжал Ивен.-- И лучше
всего у него получились сукины дети и святые. Святые у него великолепны.
Очень плохо, что мы не можем его перечитывать.

-- Я собираюсь еще раз взяться за "Братьев Карамазовых". Возможно, дело
не в нем, а во мне.

-- Сначала все будет хорошо. И довольно долго. А потом начинаешь
злиться, хоть это и великая книга.

-- Что ж, нам повезло, когда мы читали ее в первый раз, и, может быть,
появится более удачный перевод.

-- Но не поддавайтесь соблазну, Хем.

-- Не поддамся. Я постараюсь, чтобы это получилось само собой, тогда
чем больше читаешь, тем лучше.

-- Раз так, да поможет нам виски Жана,-- сказал Ивен.

-- У него из-за этого еще будут неприятности,-- сказал я.

-- Они уже начались,-- сказал Ивен.

-- Как так?

-- Кафе переходит в другие руки,-- сказал Ивен.-- Новые владельцы хотят
иметь более богатую клиентуру и собираются устроить здесь американский бар.
На официантов наденут белые куртки и велят сбрить усы.

-- Андре и Жану? Не может быть.

-- Не может, но будет.

-- Жан носит усы всю жизнь. У него драгунские усы. Он служил в
кавалерийском полку.

-- И все-таки он их сбреет.

Я допил виски.

-- Еще виски, мосье?-- спросил Жан.-- Виски, мосье Шилмен?

Густые висячие усы были неотъемлемой частью его худого доброго лица, а
из-под прилизанных волос на макушке поблескивала лысина.

-- Не надо, Жан,-- сказал я.-- Не рискуйте.

-- Риска никакого нет,-- сказал он нам вполголо-ca,-- слишком большая
неразбериха. Entendu (3), мосье,-- сказал он громко, прошел в кафе и
вернулся с бутылкой виски, двумя стаканами, двумя десятифранковыми блюдцами
и бутылкой сельтерской.

-- Не надо, Жан,-- сказал я.

Он поставил стакакы на блюдца, наполнил их почти до краев и унес
бутылку с остатками виски в кафе. Мы с Ивеном подлили в стаканы немного
сельтерской.

-- Хорошо, что Достоевский не был знаком с Жаном,-- сказал Ивен.-- Он
мог бы спиться.

-- А мы что будем делать?

-- Пить,-- сказал Ивен.-- Это протест. Активный протест.

В понедельник, когда я утром пришел в "Лила" работать, Андре принес мне
bovril -- чашку говяжьего бульона из кубиков. Он был кряжистый и
белокурый, верхняя губа его, где прежде была щеточка усов, стала гладкой,
как у священника. На нем была белая куртка американского бармена.

-- А где Жан?

-- Он работает завтра.

-- Как он?

-- Ему труднее примириться с этим. Всю войну он прослужил в драгунском
полку. У него Военный крест и Военная медаль.

-- Я не знал, что он был так тяжело ранен.

-- Это не то. Он действительно был ранен, но Военная медаль у него
другая. За храбрость.

-- Скажите ему, что я спрашивал о нем.

-- Непременно,-- сказал Андре.-- Надеюсь, он все же примирится с этим.

-- Пожалуйста, передайте ему привет и от мистера Шипмена.

-- Мистер Шипмен у него,-- сказал Андре.-- Они вместе работают у
него в саду.

(1) "Пармская обитель" (франц.).

(2) Няня {франц.).