Чтение 17–й страницы книги ~Обретение Энкиду~

все свеженькие, толстенькие, кругленькие... В шахте оно как? Помашешь,
значит, кайлом с полгодика - либо подыхаешь насовсем, либо жилистый такой
делаешься. А эти еще гладкие были. Их кнутом ударишь - кровь пойдет. А у
нас уж шкуры такие дубленые, что и кровь не проступает, бей не бей...
Силим-Зверь лежит на отвалах, кашлем давится. И вдруг - аж глаза у него
засветились. Узнал! А тот, профсоюзный-то, Силима не признал. Беспечально
рядом плюхнулся. Поротую задницу потирает. Силим ему и говорит грозно так:
"Помнишь меня?" Тот: "Чаво?" Силим поднялся. "А вот чаво!" И все
припомнил. И про одну лепту в месяц, и про то, что через два года никто
выкупать его не явился...

- И убил? - спросил я.

- А как же! - радостно подтвердил Мурзик. - В тот же день. В штольне.
Взял за волосы и об стену голову ему разбил. Тот сперва орал, потом мычал,
а после и мычать перестал. Обоссался и кровью изошел...

- А Силим?

- Зверь-то? Недолго после того прожил. Помер у меня на руках. Хороший
был человек, - с чувством проговорил Мурзик. - Перед смертью всё улыбался.
Не зря, говорил, жизнь прошла, не зря...

Когда наутро я пришел на работу, в офисе висела большая стенгазета
"РУПОР ЭНКИДУ-ПРО". Иська, небось, часа два пыхтел над этим убожеством. И
не лень же было...

На самом видном месте стенгазеты красовалась моя фотография. Под
фотографией было написано черным маркером:

"ПОЗОР ПЬЯНИЦЕ И ПРОГУЛЬЩИКУ ДАЯНУ! Может ли алкоголик и рабовладелец
быть прорицателем? Вот вопрос, который волнует вавилонскую общественность!
Ибо налогоплательщику вовсе не безразлично, чья именно жопа овевается
ветрами перемен. И если это жопа человека слабых моральных устоев, то..."

Я не успел дочитать. Вошел Ицхак. На локте у него сонно висла
костлявая девица из Парапсихологического Института.

- А! - торжествующе возопил Ицхак. - Читаешь?

- Слушай, Изя... - начал я угрожающе. - Если ты думаешь, что...

Тут во мне проснулся астральный воин. Я налился бешенством и
заморгал.

- Арргх! - сказал Ицхак. - Лгхама!

- Не лгхама, а л'гхама, деревня! - поправил я.

Девица подняла голову и слепо поглядела на меня сквозь очки.

- Ладно, не обижайся. - Ицхак освободился от девицы и подошел ко мне.
- Хочешь, я сниму? Я просто так повесил, ради шутки.

- Сними, - проворчал я, чувствуя, что не могу долго на него злиться.
Есть в Ицхаке что-то такое - способное растопить любой лед. То ли
искренность, то ли ушлость...

Он залез на диван в ботинках и снял.

- Забери. Можешь сжечь.

- Уж конечно сожгу, - обещал я.

- Кстати... - начал Ицхак, спрыгивая на пол и отдавая мне ватманский
лист. На лоснящемся черном диване остались отпечатки подошв.

Я забрал "стенгазету" и свернул ее в тугую трубку. Ицхак тем временем
шарил у себя по карманам и наконец извлек очень мятую газетку. Она имела
устрашающее сходство с той, что присватала мне матушка.

- Прочти, - сказал Ицхак.

Я развернул листок, расправил его и послушно забубнил вслух.

- "Прямой обман масс, который принято именовать научным словом
"прогнозирование", предназначенным сбивать с толку малообразованный класс
трудящихся, из которого кровопийцы-эксплоататоры-рабовладельцы высосали
всю кровь до последней капли крови..."

- Ты что вслух читаешь, как малограмотный? - удивился Ицхак.

Я покраснел. Очкастая девица пристально посмотрела на меня, но на ее
костлявом лице не дрогнул ни один мускул. Как у нурита-ассасина пред лицом
палачей.

"Ниппурская правда" долго поливала нас грязью. Причем, совершенно
бездоказательно. И не по делу.

Я вернул Изе газетенку.

- Ну и что?

Он хихикнул.

- А то, что теперь мы официально считаемся еще одной организацией,
которой угрожают комми.

Я все еще не понимал, что в этом хорошего. Ицхак глядел на меня с
жалостью.

- Очень просто. Под эту песенку я вытряс из страховой компании
несколько льгот. Нас перевели в группу риска категории "Са". А были -
"Ра". Понял, троечник?

- Ну уж... троечник... - пробормотал я. - Не при дамах же!..

По лицу очкастой особы скользнуло подобие усмешки.

Ицхак, конечно, гений. Из любого дерьма сумеет выдавить несколько
капелек нектара. И выгодно всучить их клиенту. И клиент будет счастлив.

В этот момент зазвонил телефон. Не зазвонил - буквально взревел.
Будто чуял, болван пластмассовый, что несет в себе громовые вести.

Ицхак коршуном пал на трубку и закричал:

- Ицхак-иддин слушает!..

И приник. Лицо моего шефа и одноклассника исполняло странный танец.
Нос шевелился, губы жевали, глаза бегали, брови то ползли вверх, то
сходились в непримиримом единоборстве. Даже уши - и те не оставались в
стороне.

Наконец Ицхак нервно облизал кончик носа длинным языком и промолвил,
окатив невидимого собеседника тайным жаром:

- Жду!

И швырнул трубку.

Костлявая Луринду непринужденно развалилась на диване, уставившись в
пустоту. Закинула ногу на ногу, выставив колени. Покачала туфелькой.

Ицхак не обращал на нее никакого внимания. По правде сказать, и на
меня тоже. Он медленно, будто боясь расплескать в себе что-то, крался по
офису. Он был похож на хищника. На древнего воина-скотовода в
окровавленных козьих шкурах.

Наконец девица равнодушно вторглась в священное молчание:

- Что стряслось-то?

Я думал, что Ицхак не удостоит нахалку ответом. Но он выдохнул, будто
пламенем опалил:

- Увидите.

Через полчаса в офис ворвался Буллит. Ицхак налетел на него так, что
мне показалось, будто они сейчас подерутся. Буллит, смеясь, отстранил его.

- Уймись, Иська.

И заметил Луринду. Лицо Буллита мгновенно приняло холодное, замкнутое
выражение.

- Все, что происходит здесь, строго конфиденциально... Так что
посторонним лучше...

Ицхак мельком оглянулся на девицу.

- А... Ягодка, ты не могла бы подождать меня в другом месте?

Девица, качнувшись негнущимся корпусом, встала и прошествовала к
выходу. Она не глядела ни на одного из нас. Ицхак закрыл за ней дверь и
повернулся к Буллиту.

- Давай.

Буллит уселся на диван - точнехонько в то место, где осталась после
девицы ямка - и раскрыл портфель. Хрустнула бумага, звякнули таблички.

- Они отказались от иска.

Ицхак выхватил у него бумаги и впился в них глазами.

Я не выдержал:

- Вы расскажете, наконец, что случилось?

Ицхак сунул мне бумажку в пятьдесят сиклей.

- Баян, - молвил он задушевно, - не в службу, а в дружбу... Сбегай за
портвейном...

Я онемел. Потом обрел дар речи. Завопил:

- Я - потомок древнего... В конце концов, я ведущий специалист... И
моя честь как вавилонского...

Ицхак обнял меня за плечи и мягко подтолкнул к выходу.

- Баян, - повторил он. - Будь другом. Принеси. Я тебе потом все
объясню... Вот вернешься - и объясню... Сразу... Честное слово...

И выпроводил меня на улицу. Я мрачно купил две бутылки дешевой
гильгамешевки и вернулся в офис. Ицхак стоял на диване - опять в ботинках
- повернувшись спиной к выходу. Что-то лепил на стену. Буллит подавал ему
одну бумагу за другой, вынимая их из портфеля.

Я поставил гильгамешевку на офисный стол толстого черного стекла.
Услышав характерный пристук полной бутылки, Ицхак обернулся.
По-мастеровому отряхнул руки о свои богатые отутюженные брюки и спрыгнул.

Открылась стена, залепленная фотографиями. Они были выполнены с
большим искусством.

Поначалу я глядел на них разинув рот. А потом захохотал.

Я хохотал до слез. Я обнимал Ицхака и Буллита. Я хлопал их по спине,
а они хлопали меня и друг друга. Мы положили друг другу руки на плечи и
начали раскачиваться и плясать, высоко задирая ноги.

И когда в офис зашла бывшая золотая медалистка Аннини, наша дорогая
одноклассница, мы взяли ее в наш круг, и она на равных вошла в нашу
победную воинскую пляску.

Бумага была официальным извещением о том, что детский садик и иные
дошкольные учреждения микрорайона, убедившись в высоконравственности
морального облика прогностической фирмы "Энкиду прорицейшн" полностью
снимают все свои обвинения и отказываются от судебных исков. Кроме того,
они обязуются возместить моральный ущерб, причиненный нашей компании, в
том числе и публичным выступлением в средствах массовой информации.