Чтение 17–й страницы книги ~Школа двойников~

-- Пустяки, хочет, чтобы именно я снимала Генсека ООН. Он нас скоро
посетит! -- Лизавета придумала отговорку на ходу, Кофи Аннан вовсе не
намеревался осчастливить берега Невы своим присутствием.

Лизавета копалась в нижнем ящике стола, искала косметичку и щетку.
После встречи с заведующим смольнинским этикетом ей захотелось подкраситься
и причесаться, чтобы хоть пудрой стереть липкую паутину не совсем понятных
интриг.

-- А домой журналисты хоть иногда заглядывают? Двенадцатый час!

-- Не понимаю твоих претензий, такую домоседку, как я, еще поискать. --
Она щелкнула замком заколки, и по плечам рассыпались рыжие кудри.

-- Разбойница! -- Саша Байков поцеловал Лизаветин затылок. -- Знаешь,
как задеть за живое умученного рабочей рутиной телеоператора. И как вернуть
ему чувство прекрасного. Идем?

-- Сейчас, еще минута, я позвоню в гримерку.

-- А что такое? -- немедленно напрягся Саша.

-- Хочу узнать, когда работает Маринка.

-- Зачем? -- Сашины глаза стали холодными, безжалостными, как объектив.
-- Ты что опять придумала? Мне Маневич рассказал, вы Леночу Кац ищете, а
заодно расследуете причины смерти этого помощника депутата. Так?

Он смотрел на нее глазами майора Пронина, который внезапно выяснил, что
соратник по следственной работе в уголовном розыске переметнулся к бандитам.
Смотрел требовательно и молча вопрошал: "Как, как ты могла?"

Лизавета засуетилась, задергалась, запереживала. Она не знала ответа на
его справедливый вопрос. Судорожно запихнула в клетчатую сумочку для
косметики только что извлеченные из нее тушь, блеск для губ и пудру.

-- Ладно, идем.

-- Нет, ты ответь, тебе мало этой истории с Балашовым? Мало
приключений? Ищешь новых на свою и на мою голову? -- Саша, человек до
крайности спокойный, умеющий на съемках невозмутимо разгребать бушующую
толпу демонстрантов и хладнокровно нацеливать камеру на человека с ружьем,
сейчас даже не кричал, а вопил.

-- Ты прав даже не на сто, а на двести процентов. Пойдем же. --
Лизавета тянула Сашу к дверям. В этом была вся она -- живущая по принципу
"не знаешь, что сказать, -- действуй". -- Идем, нам ничто не мешает
поговорить на свежем воздухе.

Последнее замечание прозвучало вполне убедительно, и оператор Байков
сдался.

К прежней теме он вернулся, когда они добрели до сквера возле метро
"Петроградская". В хорошую погоду именно в этом садике отдыхали после
трудового дня жители близлежащих домов, работники окрестных предприятий, в
том числе и труженики Петербургского телевидения. Сверхтерпеливый фанат во
времена оны мог повстречать в этом скверике "самого" Невзорова, или не менее
"самого" Медведева, или "самих" Сорокину и Куркову. Хоть раз в жизни, хоть
раз за время работы на Чапыгина каждый сотрудник усаживался на зеленую
скамейку -- чтобы передохнуть перед дальней дорогой домой, обсудить новейшие
сплетни или просто покурить.

Сквер менялся со всей страной -- неизменной оставалась эта невинная
телевизионная традиция. Поэтому и в наши дни на изрядно обшарпанных, уже не
зеленых, а бурых парковых лавках можно увидеть ту или иную телевизионную
звезду или звездочку.

Жизнь в скверике шла по своим законам. Несмотря на холод, в самом
темном углу парка на сдвинутых дружеским квадратом скамьях пировали испитые
разновозрастные личности. Поодаль валялись следы их жизнедеятельности --
пакеты, в которые ловкие ливанцы укладывают горячую "шаверму", обертки
из-под печенья и шоколадок и бутылки, бутылки, бутылки -- по преимуществу
импортные и некондиционные, прочую пустую тару скоренько подбирают
беспризорники и бабки-охотницы.

Саша и Лизавета походили от скамейки к скамейке в тщетной надежде
отыскать не то чтобы чистую, а "почище". Наконец оператор Байков не
выдержал. Он мужественно скинул куртку и галантно усадил на нее свою даму.
На этом его галантность и закончилась.

-- Так как же ты объяснишь свое странное поведение?

-- Не уверена, что обязана что-либо объяснять. -- Лизавета холодно, с
молчаливым упреком протянула Саше неоткрытую банку джин-тоника.

-- Независимость -- мое ремесло. -- Саша картинно поставил банку на
ладонь и грациозным жестом профессионального бармена откупорил ее, оторвав
металлический язычок. В свое время он окончил режиссерский курс
Ленинградского института театра, музыки и кинематографии и блестяще
разыгрывал этюды вроде этого -- "мы такие независимые и свободолюбивые,
только вот обслужить себя сами не умеем".

-- Спасибо. -- Лизавета, как человек, не имеющий театрального
образования, ответила с академической сухостью и замолчала.

Саша не сумел выдержать паузу.

-- Ты ведешь себя как распоследняя дурочка -- опять поиски, опять
политические игры, не нужные никому, а особенно тебе!

-- Да я в них и не играю, -- покачала головой Лизавета.

-- Кого ты хочешь обмануть! -- Обычно выдержанный, Саша повысил голос.
Лизавета порой действовала на него, как валерьянка на кота -- и вкусно, и
бесишься ни с того ни с сего. -- Разводишь шуры-муры с деятелем из
Смольного, носишься с этим Маневичем! Причем у вас обоих такие загадочные
лица, что даже ребенку ясно: роете компромат на кого-то важного-преважного.
Зачем?

-- По большому счету, рыть компромат -- это моя профессия... --
Лизавета меланхолично отпила глоток из банки, грустно подрожала ресницами,
заметила, что Саша готов ринуться в бой, и поспешила засмеяться: все же
вселенская грусть не ее амплуа. -- Да знаю, все знаю. Никакой я не
журналист-расследователь. И самое забавное, я даже не хочу им стать. Я люблю
новости. Люблю из тысячи происшествий выбирать главные события дня. Мне
нравится выискивать связь между сенсацией сегодняшней и сенсацией вчерашней
-- ведь ничего не случается на пустом месте. Нравится держать в голове сотни
имен, дат и названий. Я люблю и умею делать "Новости". И я абсолютно не умею
подглядывать в замочную скважину, устанавливать подслушивающие устройства,
покупать секретные договоры у обиженных секретарш и референтов и сутками
дежурить у дверей разоблачаемого. Кажется, именно это входит в обязанности
журналиста-расследователя?

-- На Западе!

-- А у нас следует пить водку с теми, кто приближен к телу или к
секрету, с апломбом подмигивать, ставить многоточия там, где нечего
написать, и беззастенчиво использовать сослагательное наклонение, вставляя в
статью или книгу явную ложь или недоказанную правду! У нас я не стану
журналистом-расследователем даже под дулом пистолета!

-- Не надо зарекаться. -- Саша допил пиво. Он не изменял своей любимой
"Балтике".

-- Ты прав...

-- Тогда в чем дело? Зачем вместо того, чтобы жить личной жизнью...

-- Ты еще скажи "со мной", -- перебила его Лизавета.

Оператор Байков не смутился:

-- Да, со мной. Зачем вместо этого ты живешь общественной жизнью с
коллегами?

Лизавета секунду подумала и ответила предельно честно:

-- Не знаю.

-- А коли так, кончай эту дурь раз и навсегда!

-- Я не могу так вот все взять и бросить. По правде, это я втравила
Маневича в историю с умершим помощником депутата.

-- Еще не родился человек, который заставит вашего Маневича делать то,
что не интересно или не нужно самому Маневичу. Его пламенное сердце бьется в
прочной груди и отлично защищено ребрами прагматика.

Саша опять был прав, уже не на двести, а на триста процентов. Лизавета
промолчала. Почувствовав, что она готова капитулировать, Байков тут же
выдвинул ультиматум:

-- Сейчас же дай честное слово, что больше не будешь участвовать в
дикарских плясках вокруг сенсаций. Цивилизованный человек стремится к тихой
мирной жизни. Великие свершения, то есть катаклизмы, нравятся исключительно
варварам.

-- Я, скорее всего, именно варвар и есть... И взгляды мои варварские,
но, может, верные.

-- Не увиливай! И не козыряй цитатами! -- Саша моментально узнал
парафраз из Бродского.

-- Ладно. -- Лизавета приложила правую руку к груди и начала
декламировать чуть нараспев: -- Перед лицом своих товарищей торжественно
обещаю: всегда быть...

-- Прекрати ерничать!

-- Ты так распереживался, можно подумать, что тоскуешь по пионерскому
детству!

-- В моем пионерском детстве не было ничего предосудительного. Это
только в воображении передовых кинорежиссеров пионеры ходили исключительно
строем и выкрикивали речевки. Я снимал в скаутском лагере. Там, на мой
взгляд, с муштрой похлеще, чем было у нас во время "Зарницы". Но ты опять
крутишь... Давай!

Лизавета опять прижала руку к сердцу -- яркими искорками блеснула
гроздь аквамаринов. Лизавета всегда носила на среднем пальце правой руки
старинное кольцо -- двенадцатиконечную звезду из аквамаринов в золоте.
Кольцо ей подарила бабушка на двадцать первый день рождения. Оставался год
до окончания университета, и бабушка, со свойственной ей категоричностью
ученицы Смольного -- их там научили "как надо" и "что правильно", --
сказала: "Придумали же глупость, будто совершеннолетними становятся в
шестнадцать или в восемнадцать. Дай Бог, чтобы люди к двадцати одному году
подавали признаки вхождения в разум". С той поры прошло десять лет, из них
пять Лизавета проработала на телевидении. Теперь бабушка утверждала, что
внучка явно не торопится поумнеть и остепениться. Остепениться в прямом и