Чтение 17–й страницы книги ~Черный ворон~

— Я тоже не Онегин… Хочешь, я покажу тебе настоящий Ленинград?

— Хочу.

Стояли теплые белые ночи. Они вышли на полупустую в этот вечерний час Садовую. Ковалев взял Таню за руку и повел ее на Невский. Они дошли до Адмиралтейства, свернули на Дворцовую, посмотрели на Зимний дворец, по набережной прошли до Медного Всадника и вышли на Исаакиевскую площадь. Теперь говорил Ковалев, а Таня лишь вставляла реплики. Он рассказывал ей о зданиях и памятниках, вспоминал связанные с ними легенды, стихи. Он говорил так интересно, что Таня слушала, затаив дыхание, целиком поглощенная рассказом, и только раз поймала себя на мысли, что он, наверное, работает экскурсоводом. Перед ней открывался другой Ленинград — новый и одновременно почему-то знакомый, родной… Потом она поняла, откуда возникло это чувство — увиденное наложилось на то, что она еще в Хмелицах видела иногда по телевизору, и то, что являлось ей потом в грезах — ажурные мосты, широкие улицы со светлыми дворцами по сторонам, могучая река и еле слышный запах моря… Наложилось и совпало… Таня поняла, что теперь никогда, никогда не покинет этот волшебный город…

Ковалев проводил ее до самого общежития и уговорил заспанную вахтершу, которая наотрез отказывалась впустить гулену в половине третьего ночи. Поднимаясь по лестнице, Таня с ужасом сообразила, что не взяла у Евгения Николаевича ни телефона, ни адреса. А вдруг он больше не захочет увидеться с ней?

На другой день, в среду, он не появился. Таня пришла с работы, быстренько перекусила и выбежала в коридор, откуда была видна вся улица, и целый час смотрела в окно. Потом вернулась в «келью» и села играть в шашки с Олей…

Не пришел он и в четверг. Вечером Таня пошла к Нинке, хлопнула целый стакан портвейна и разревелась. И в пятницу не пришел. Таня обреченно успокоилась. Когда в субботу, отоспавшись после трудовой недели, она вышла в угловой гастроном за сыром, на другой стороне улицы послышался автомобильный гудок. Она не оглянулась.

— Таня!

Она обернулась. У раскрытой дверцы красных «Жигулей» стоял Ковалев, улыбался ей, махал рукой. Она побежала к нему.

— Извини меня, я был очень занят эти дни, — сказал он, протягивая ей руку. — Садись. Сегодня у нас по плану Пушкин.

— Ой, а я не одета…

Он внимательно осмотрел ее наряд.

— Для загородной поездки сойдет, — сказал он. Потом были поездки в Петергоф на катере, в Павловск, прогулки на острова, Эрмитаж, Русский музей, походы в оперу, в драму. Всякий раз Ковалев интересовался ее впечатлениями, внимательно выслушивал, с чем-то соглашался, кое-где возражал, мягко, но настойчиво поправлял ее выговор.

— В провинции образная и богатая речь, — говорил он. — Но ты живешь в Питере и старайся говорить чисто. В Ленинграде русский самый литературный.

Он умудрился ни разу не обидеть ее своими поправками. Таня решила, что он, скорее всего, педагог.

Как-то в начале июля он сказал:

— Завтра я покажу тебе мое любимое место. Заеду пораньше, часикам к восьми. Возьми с собой купальник и полотенце.

Они выехали из города и направились по Приморскому шоссе в сторону Зеленогорска. Таня в этих местах не была ни разу. Они миновали Зеленогорск, Ушково, свернули у Черной речки.

— Куда мы? — спросила Таня.

— На озеро.

Через двадцать минут они свернули прямо в лес и, проехав еще с полкилометра по кочкам, остановились на высоком берегу.

Это озерцо совсем не походило на валдайские. Расположенное в глубокой котловине, похожей на гигантскую воронку от взрыва, оно было удивительно прозрачным. Сверху песчаное дно просматривалось в любой его точке. На крутом берегу никого не было, только на противоположной стороне бегали дети.

— Пионеры, — сказал Ковалев. — Тут лагерь недалеко.

Он взял с собой подстилку и полотенце и начал спускаться. Таня направилась за ним.

Дно резко уходило вниз. Ступив шаг, Таня ойкнула и провалилась в холодную воду с головой.

— Холодно? — крикнул спереди Ковалев. — Ничего, сейчас привыкнешь.

Сильными, энергичными гребками он поплыл на середину озера. Таня за ним не последовала. На воде она держалась неплохо, но быстро плавать не умела. Она поплыла вдоль берега, и уже после первых гребков чувство холода ушло.

Она вышла на берег, вытерлась и легла на подстилку под сосной, дожидаясь Ковалева. Руки ее раскинулись по мягкому мху. Она погладила мох, и ее рука уткнулась во что-то твердое. Она вытащила наполовину вросшую в мох почерневшую дощечку. На ней было вырезано в столбик:

НЗ

ПЧ

ИЛ

ЕЧ

ЛР

Один за всех Все за одного.

— Уф-ф! — Вышедший из воды Ковалев принялся энергично растираться. — Водичка замечательная! Тебе нравится?

— Очень! Смотрите, что я нашла.

— Мушкетерский девиз, — сказал Ковалев, рассматривая дощечку. — Пионеры развлекались или отдыхающие. С прошлого года лежит. Видишь, буквы почернели.

И дощечка полетела в кусты.

Ковалев поднялся к машине и вернулся оттуда с сумкой. Он вынул оттуда клеенку, расстелил, положил на нее сверток с бутербродами, яблоки, печенье, помидоры, поставил термос и два пластмассовых стаканчика.

— Перекусим? — предложил он.

— Да, я проголодалась.

В термосе оказался вкуснейший холодный крюшон, а такие бутерброды Таня ела в первый раз в жизни — с бужениной, с семгой, с языком. Таня спрашивала названия неизвестных яств, а Ковалев отвечал — весело, но без тени ехидства.

Убрав скатерть, мусор и оставшуюся снедь в сумку, Ковалев расстелил полотенце и лег рядом с нею. Оба молчали, греясь на солнце.

— Тебе здесь понравилось? — спросил он.

— Очень, — ответила Таня. — Я и забыла уже, что такое вот так вот загорать и купаться. У нас в Хмелицах купаться купаются, а загорать нельзя. Слепни сожрут.

Она поднялась, потянулась и пошла вниз.

— Пойду, еще раз окунусь.

— Постой, — тихо сказал Ковалев.

Он рывком встал, приблизился к ней, обнял и крепко-крепко поцеловал.

Таня закрыла глаза. У нее подкосились ноги, и земля поплыла куда-то.

От его кожи пахло лимоном и свежими сосновыми иголками.

Поцелуй длился долго. Потом Ковалев отпустил ее и отошел на шаг.

— Я люблю вас, Евгений Николаевич, — прошептала она, открывая глаза.

— Зови меня Женя, — серьезно и тихо сказал он. — Я тоже люблю тебя, девичка, и даже больше, чем ты думаешь.

Он грустно, чуть криво улыбнулся.

— Пора ехать, — сказал он. — Путь неблизкий, а мне завтра на службу рано.

— Я только окунусь, — сказала Таня. — Можно… Женя?

— Тогда и я с тобой!

Он засмеялся, взял ее за руку, и они вместе побежали к воде.

IV

Через неделю Женя уехал. Но на этот раз Таня была спокойна. Она твердо знала, что в сентябре он вернется, и даже не сильно тосковала по нему, предвкушая грядущие встречи. А потом сдавали срочный объект, всем пообещали хорошие премиальные, и люди вкалывали без выходных, по двенадцать часов, возвращались домой, ног под собой не чуя, и падали в кровати так, будто сквозь землю проваливались. На этаже стало тихо — ни попоек, ни драк.

Объект сдали в срок. Свою премию — четыреста рублей! — Таня поделила пополам, половину отправила Лизавете, а на оставшиеся купила себе модный брючный костюм и черные югославские сапожки.

Приехал Женя. И снова они ходили в театр, в филармонию. В середине октября он привел ее к себе домой.

Она совсем иначе представляла себе жилище Жени. Ей казалось, что здесь должно было быть множество книг, стол, заваленный всякими бумагами, неизбежные следы присутствия жены и детей — Женя никогда не говорил ей, что у него есть семья, но она прекрасно понимала, что у такого, как он, ее не может не быть. Как ни странно, это ее нисколько не тревожило. Она вовсе не собиралась у кого-то отбирать его и привязывать к себе… Точнее, просто не думала об этом. Их отношения были прекрасны, и она желала только одного — чтобы эти отношения никогда не прекращались.

Квартира была обставлена богато, но как-то безлико: в гостиной дубовый стол с выстроенными в рядочек высокими стульями, темная немецкая стенка, напротив нее — сервант с хрустальной посудой, в углу — тумба с цветным телевизором. На окнах — тяжелые бархатные портьеры. На стенах — репродукции известных Тане картин — васнецовские «Три богатыря» и «Подсолнухи» Ван Гога. Во второй комнате, поменьше — большой письменный стол с зеленой лампой, массивным чернильным прибором и без единой бумажки, кресло, небольшой шкаф для одежды, бельевой шкафчик, широкая тахта, заправленная белоснежным, явно нетронутым бельем. Над тахтой — однотонный бежевый ковер. И нигде ни пылинки, все в идеальном порядке, льняная салфетка на дубовом столе лежит строго по центру, натертый пол блестит. В кухне, в ванной, уборной — такая же стерильная гостиничная чистота. Каждая деталь вызывала недоуменные вопросы, но внезапно оробевшая Таня спрашивать не решалась.

Пока она рассматривала квартиру, Женя варил на кухне кофе. Она вернулась в гостиную и, встав у стенки, листала альбом с картинками. Он вкатил тележку, на которой стояли две чашечки с блюдцами, кофейник, сахарница, хрустальная вазочка с миниатюрными вафлями, блюдечко с нарезанным лимоном. Поставив все это на стол, он подошел к серванту, достал оттуда две крошечные рюмочки и бутылку коньяка с трубочкой на пробке, тоже поставил на стол.

— Это надо меленькими глоточками и запивать кофе, — сказал он, разливая коньяк по рюмочкам.

Они молча, не глядя друг на друга, пили крепкий, густой кофе. Тане становилось трудно дышать. Воздух будто накалялся, тяжелел, наливаясь свинцом. Тишина становилась гнетущей, в ушах гудело, как перед сильной очистительной бурей.

Таня вдруг вскочила, рванулась к Жене и рухнула перед ним на колени, уткнувшись лицом в его светлые брюки. Он молчал.

— Я-я-я, — заикаясь, начала Таня, — я бою-усь! Из глаз у нее брызнули слезы. Женя бережно взял ее за плечи и поднялся, увлекая ее за собой.

— Не бойся, девочка, — сказал Женя, поддерживая ее за талию, как сиделка тяжелобольного. — Обопрись на меня и пойдем тихонечко… Все будет хорошо…

Она положила ему руку на плечо, оперлась, и они медленно-медленно пошли в спальню.

— Ну вот, — сказал Женя, аккуратно усадив ее на тахту. — Сейчас я выйду, а ты не торопясь, спокойненько, сними с себя все и ложись на кроватку, прямо на покрывало. Ложись на животик и думай о чем-нибудь спокойном и приятном. Дыши медленно-медленно, не жди ничего и ничего не делай. Я приду. И буду с тобой, совсем с тобой, только тогда, когда ты вся меня захочешь.

— Но я… — Таня сглотнула, — я хочу тебя.

— Нет-нет, — протяжно сказал Женя, отступая к двери, — не головкой, не сердцем, а вся… вся…

Таня осталась одна.