теряет право на милосердие божие. Я всю ночь только об этом и думал.
неведению, а?
сделал шажок в сторону, словно повстречал кого-то на своем коротком пути.
Потом быстро, украдкой взглянул, заметил ли это Скоби.
умирал, имел время... понимаете, имел время осознать...
лекарство, и едкие кристаллы застряли у него в горле. - Вот если бы это
было убийство, смертный грех совершил бы тогда не Пембертон, а кто-то
другой, - сделал он слабую попытку сострить, но она тут же увяла, словно
испугавшись божественного лика на олеографии.
я был тюремным священником в Ливерпуле, - грустно добавил он, и в словах
его послышалась тоска по родине.
душе, - любовные истории, романы...
Терезой.
чистый, мягкий, прозрачный и трепетный.
вскочил, неуклюже козырнул и тут же принялся рапортовать глухим ломким
голосом:
который сообщил, что окружной комиссар Пембертон...
Баттеруорта, вероятно, гордость хозяина, - была обставлена изящно и со
вкусом. Казенной мебели здесь не было. На стенах висели гравюры XVIII
века, изображавшие колонию тех времен, а в книжном шкафу стояли книги,
оставленные Баттеруортом. Скоби заметил там "Историю государственного
устройства" Мэтленда, труды сэра Генри Мейна, "Священную Римскую империю"
Брайса, стихотворения Гарди и старую хронику XI века. Но над всем этим
витала тень Пембертона; кричащий пуф из цветной кожи - подделка под
кустарную работу; прожженные сигаретами метки на ручках кресел; груда
книг, которые не пришлись по душе отцу Клэю, - Сомерсет Моэм, роман Эдгара
Уоллеса, два романа Хорлера и раскрытый на тахте детектив "Смерть смеется
над любыми запорами". Повсюду лежала пыль, а книги Баттеруорта
заплесневели от сырости.
лежало на кровати, с головой покрытое простыней. Когда Скоби откинул край
простыни, ему почудилось, будто он смотрит на мирно спящего ребенка; прыщи
были данью переходному возрасту, а на мертвом лице не было и намека на
жизненный опыт, помимо того, что дают классная комната да футбольное поле.
сетования отца Клэя. Он был уверен, что такое юное, незрелое существо
имеет право на милосердие.
аккуратно приладил под потолком Баттеруорт - ни один казенный подрядчик до
этого бы не додумался. Картина стояла внизу у стены - какой-то африканский
царек стародавних времен принимает под церемониальным зонтом первых
миссионеров, - а с медного крюка наверху все еще свисала веревка.
Непонятно, как эта непрочная планка выдержала. Наверно, он мало весил,
подумал Скоби и представил себе детские кости, легкие и хрупкие, как у
птиц. Когда Пембертон повис на этой веревке, ноги его находились в
каких-нибудь пятнадцати дюймах от пола.
оставляют. - Люди, собираясь умереть, любят напоследок выговориться.
велись здесь дела. Шкаф с папками был открыт настежь; бумаги на столе
покрылись пылью. Чернокожий писарь, как видно, во всем подражал своему
начальнику.
как и лицо покойного, - так, наверно, пишут во всем мире сотни его
сверстников.
кажется, другого выхода нет. Жаль, что я не в армии, тогда меня могли бы
убить. Только не вздумай платить деньги, которые я задолжал, - мерзавец
этого не заслужил! С тебя попробуют их получить. Иначе я не стал бы об
этом писать. Обидно, что я впутал тебя в эту историю, но теперь уж ничего
не поделаешь.
плохие отметки в четверти.
грех. Другое дело, если бы так поступили вы или я, - это был бы акт
отчаяния. Разумеется, мы были бы осуждены на вечные муки, ведь мы ведаем,
что творим, а он-то ведь ничего не понимал!
детям. Сержант, - оборвал разговор Скоби, - проследите, чтобы побыстрее
вырыли могилу, пока еще не припекает солнце. И поищите, нет ли
неоплаченных счетов. Мне очень хочется сказать кое-кому пару слов по этому
поводу - Он повернулся к окну, и его ослепил свет. Закрыв глаза рукой, он
произнес: - Только бы голова у меня не... - и вдруг задрожал от озноба. -
Видно, мне приступа не миновать. Если позволите, отец, Али поставит мне
раскладушку у вас в доме, и я попробую как следует пропотеть.
поднималось солнце, ему попеременно казалось, будто каменные стены
маленькой, похожей на келью комнатки то покрываются инеем от холода, то
накаляются добела от жары. Дверь оставалась открытой, и Али сидел на
ступеньке за порогом, строгая какую-то чурку. По временам он прогонял
жителей деревни, которые осмеливались нарушить эту больничную тишину.
Peine forte et dure [боль жестокая и злая (фр.) - название пытки,
применявшейся в Англии в средние века] тисками сжимала лоб Скоби, то и
дело ввергая его в забытье.
отождествлялся с Луизой. Скоби снова и снова перечитывал письмо,
состоявшее из одних комбинаций двойки и двух нолей; подпись под письмом
была не то "Дикки", не то "Тикки"; он ощущал, что время мчится, а он
неподвижно лежит в постели, нужно куда-то спешить, кого-то спасать - не то
Луизу, не то Дикки или Тикки, но он прикован к кровати и тяжелый камень
лег ему на лоб, словно пресс-папье на кипу бумаг. Раз в дверях появился
сержант, но Али его прогнал, раз вошел на цыпочках отец Клэй и взял с
полки брошюру, а раз - но это, наверно, тоже был сон - в дверях показался
Юсеф.
потеет, а только ослаб, и позвал Али.
же уснул опять. Во сне рядом с ним тихонько плакала Луиза; он протянул к
ней руку и дотронулся до каменной стены: "Все устроится. Все. Тикки тебе
обещает..." Когда он проснулся, рядом стоял Юсеф.
дурном состоянии.
заметив, что у него расстегнута ширинка, опустил большую волосатую руку,
чтобы ее прикрыть.