сгибаюсь, потому что все еще люблю себя. Вот после всего услышанного вами
как вы думаете, что со мной сталось? Почувствовал я отвращение к себе?
Нисколько! Отвращение я почувствовал к другим. Конечно, я знал свои
прегрешения и сожалел о своих слабостях и, однако ж, по-прежнему с
похвальным упорством забывал их. Зато суд над другими людьми непрестанно шел
в моем сердце. Вас это, конечно, коробит? Вы, вероятно, думаете, что это
нелогично. Но вопрос тут не в логике. Тут вопрос в том, чтобы как-нибудь
ускользнуть, да, главное - увернуться от суда. Я не говорю - ускользнуть от
наказания. Наказание без суда можно перенести. У него есть название,
гарантирующее нашу невиновность, - несчастье. Нет, речь идет о том, чтобы
избежать суда, избежать придирчивого судебного разбирательства, сразу его
прервать, чтобы приговор никогда не был вынесен.
блудить. С той только разницей, что в первом случае нам нечего бояться
неудачи. Если сомневаетесь, прислушайтесь когда-нибудь, о чем говорят за
табльдотом в августе месяце на курортах, куда наши сострадательные
соотечественники приезжают лечиться от скуки. А если и тогда не решитесь
сделать вывод, почитайте произведения наших современных знаменитостей или
понаблюдайте, что творится среди вашей собственной родни. Поучительные будут
наблюдения. Друг мой, не стоит давать даже самого незначительного повода
судить нас. А не то нас растерзают, разорвут на клочки. Нам приходится быть
столь же осторожными, как укротителю диких зверей. Если он, по несчастью,
порезался бритвой, перед тем как войти в клетку к хищникам, он станет для
них лакомым кусочком. И я сразу угадал опасность в тот день, как у меня
возникло подозрение, что я не такое уж восхитительное создание. С тех пор я
стал недоверчив. Раз у меня чуточку вытекло крови, мне конец - всего сожрут!
понемножку расстраивались. Приятели мои не изменились. Они всегда при случае
восхваляли то чувство душевной гармонии и надежности, которое они испытывали
близ меня. Однако сам-то я замечал лишь диссонансы в своей душе, лишь
хаотическую сумятицу; я чувствовал себя уязвимым, отданным во власть
общественного мнения. Люди уже не казались мне почтительной аудиторией
слушателей, к которой я привык. Круг, центром которого являлась моя особа,
разорвался, и они разместились теперь в ряд, как судьи в судебном заседании.
С той минуты, как я стал опасаться, что за некоторые вещи можно меня и
осуждать, я, в общем, понял, какое у них неодолимое стремление судить. Да,
вот они передо мною, как и раньше, но они смеются. Вернее, мне казалось, что
каждый встречный смотрит на меня с затаенной усмешкой. В ту пору у меня даже
было такое впечатление, будто им хочется подставить мне подножку. Два-три
раза я и в самом деле спотыкался без всякой причины, входя в какое-нибудь
общественное место. Один раз даже растянулся у порога. Француз-картезианец,
каковым я могу себя назвать, быстро взял себя в руки и приписал эти
происшествия божеству,, доступному нашему рассудку, то есть случайности. Все
равно недоверчивость меня не покидала.
враги. Во-первых, в судейских кругах, а во-вторых, в светских. Одних
раздражало, что они обязаны мне какой-нибудь услугой. Другие же полагали,
что я обязан был оказать им услугу и не сделал этого. Все это было, конечно,
в порядке вещей, и подобные открытия не очень огорчали меня. Куда труднее и
печальнее было допустить, что у меня есть враги среди людей, едва мне
знакомых и даже совсем незнакомых. По своему простодушию, которое вы,
вероятно, заметили во мне, я полагал, что люди незнакомые непременно полюбят
меня, если ближе со мной познакомятся. Но представьте себе, нет! Больше
всего враждебности я встречал среди тех, с кем имел только шапочное
знакомство и сам хорошенько их не знал. Они, несомненно, подозревали, что я
живу в полное свое удовольствие, без помех предаваясь счастью, а это не
прощается. Облик счастливца, удачника, особенно когда в нем проступают черты
самодовольства, может взбесить даже осла. Кроме того, я жил такой полной
жизнью, так мало у меня было времени, что я отвергал попытки многих
сблизиться со мной. И по той же причине я с легкостью забывал об этом. Но
ведь попытки к сближению делали люди, которые не жили полной жизнью, и уж
они-то помнили, что я отверг их.
стоили мне. Время, которое я посвящал им, я не мог отдавать мужчинам, а они
не всегда мне это прощали. Как тут быть? Счастье и успехи тебе прощают лишь
при том условии, что ты великодушно соглашаешься разделить их с другими. Но
раз хочешь быть счастливым, ты не можешь чересчур заботиться о других.
Положение безвыходное. Будь счастлив и судим или не знай осуждения и будь
горемыкой. А ко мне относились еще более несправедливо: меня осуждали за
прошлое мое счастье. Я долго жил в иллюзии всеобщего согласия, тогда как со
всех сторон в меня, рассеянного, улыбающегося счастливца, недруги метали
осуждающие взгляды и стрелы насмешек. В тот день, когда я услышал сигналы
тревоги, я вдруг прозрел, почувствовал все нанесенные мне раны и сразу
лишился сил. Весь мир принялся смеяться надо мной.
мудрецов, то есть тех, кто не живет). Единственный отпор - это злоба. И
тогда люди спешат осудить тебя, чтобы самим не подвергнуться осуждению. Ну
что вы хотите? Самая естественная и самая наивная мысль, которая приходит
человеку как бы из глубины его естества, - это мысль, что он не виновен. С
этой точки зрения мы все подобны тому французскому мальчику, который в
Бухенвальде упорно хотел подать жалобу писцу (тоже из числа заключенных),
заносившему его имя в список узников. Жалобу? Писарь и его товарищи
засмеялись: "Бесполезно, милый мой. Здесь жалоб не принимают". "Но видите
ли, мсье, - говорил маленький француз, - у меня исключительный случай. Я не
виновен!"
иному поводу. Каждый требует, чтобы его признали невиновным во что бы то ни
стало, даже если для этого надо обвинить весь род людской и небо. Вы очень
мало обрадуете человека, расхвалив его за те великие усилия, благодаря
которым он стал интеллигентным или великодушным. Но зато как он засияет,
если вы будете восхищаться его природным великодушием. И наоборот, если вы
скажете преступнику, что его преступление не зависит ни от его натуры, ни от
его характера, а от несчастных обстоятельств его жизни, он вам будет
бесконечно благодарен. Во время вашей защитительной речи он как раз выберет
ту минуту, когда вы говорите про эти обстоятельства, и расплачется. А ведь
нет никакой заслуги во врожденной честно-сти или природном уме. Не
возрастает, конечно, и ответственность за преступление, если оно совершено в
силу преступной натуры его виновника, а не в силу обстоятельств. Но эти
мошенники требуют помилования, то есть безответственности, и бесстыдно
ссылаются в свое оправдание то на свою натуру, то на смягчающие
обстоятельства, даже если одно другому и противоречит. Для них главное,
чтобы их признали невиновными, не подвергали сомнению их врожденные
добродетели, а их грехи сочли бы следствием несчастного стечения
обстоятельств, временной бедой. Я вам говорил: главное - отвертеться от
суда. А поскольку это нелегко, - вызвать восхищение собой и в то же время
найти оправдание своей натуре дело весьма затруднительное, - все они жаждут
богатства. Почему? Вы задумывались над этим? Богатство - это могущество,
правильно. Но важнее тут другое: богатство избавляет от немедленного суда,
извлекает вас из толпы, осаждающей вагоны метро, и дает вам блещущий никелем
автомобиль, изолирует вас в обширных, бдительно охраняемых парках, в
спальных вагонах и пароходных каютах-люкс. Богатство, дорогой друг, - это
еще не оправдание преступника, но отсрочка, и то уж хорошо...
с ними вполне откровенно. Они просто надеются, что своим обещанием ничего от
них не скрывать вы поддержите их высокое мнение о себе самих. Да разве
откровенность может быть условием дружбы? Стремление установить истину любой
ценой - это страсть, которая ничего не пощадит и которой ничто противиться
не может. Это даже порок, весьма редко чрезмерное правдолюбие бывает
удобным, чаще всего это эгоизм. Так вот, если вы окажетесь в таком
положении, не задумывайтесь: обещайте быть правдивым и лгите без зазрения
совести. Вы удовлетворите желание друзей и докажете им свою привязанность.
нас. Скорее уж мы избегаем их общества. Чаще всего мы исповедуемся тем, кто
похож на нас и разделяет наши слабости. Мы вовсе не хотим исправляться, не
стремимся к самоусовершенствованию: прежде всего нужно, чтобы нас судили со
всеми нашими слабостями. Нам хочется, чтобы нас пожалели и поддержали дух
наш. В общем, мы хотели бы и не считаться виновными, и не стараться
очиститься. В нас недостаточно цинизма и недостаточно добродетели. У нас нет
ни силы зла, ни силы добра. Вы читали Данте? Правда? Вот черт! Вы, стало
быть, знаете, как это у Данте? Ведь он допускает, что ангелы были
нейтральными в распре между Богом и Сатаной. Он отводит им место в
преддверии, так сказать в вестибюле своего ада. Мы с вами в вестибюле,
дорогой друг.
Страшного суда. Но, к несчастью, нам некогда, мы торопимся. Так торопимся,
что мне даже пришлось стать судьей на покаянии. Однако мне сначала нужно
было привести в порядок свои открытия и уладить дело с насмешками моих
современников. С того вечера, когда меня позвали к ответу - а ведь меня
действительно позвали, - я обязан был ответить или по крайней мере поискать
ответ. Это оказалось нелегко. Я долго блуждал наугад. Но этот постоянный
хохот и насмешки научили меня яснее разбираться в себе и увидеть наконец,
что я совсем не прост. Вы не улыбайтесь, эта истина не так уж элементарна,
как кажется. Элементарными называют такие истины, которые человек открывает
последними, - вот и все.
глубокую двуликость человеческой природы. Порывшись в своей памяти, я понял
тогда, что скромность помогла мне блистать, смирение - побеждать, а
благородство - угнетать. Я вел войну мирными средствами и, выказывая
бескорыстие, добивался всего, чего мне хотелось. Я, например, никогда не
жаловался, что меня не поздравили с днем рождения, позабыли эту
Березин Федор
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Курылев Олег
Сертаков Виталий
Херберт Фрэнк