услышишь. Кстати, картошку я уже почистила.
именно тишина меня и раздражала. Она была здесь хозяйкой и то, что я ее не
нарушал, лишь доказывало мое послушание. Хотя все было так хорошо
замаскировано под "покой", под боязнь потревожить сон ребенка, который
давно уже должен бы проголодаться и вопить резким кошачьим голоском. Но он
молчит, словно тоже подчиняется этой тишине. И я снова наклоняюсь над ним,
дотрагиваюсь пальцами до теплой чуть влажноватой щечки. Но он спит. И я
всматриваюсь в его миниатюрное личико, на котором еще нет никаких черт и
линий. На кого он будет похож? На кого он похож сейчас? В таком возрасте
дети, кажется, похожи только друг на друга... Но я вдруг начинаю искать
взглядом по комнате фотографию Кости, я хочу спокойно рассмотреть его лицо
и попробовать сравнить его с лицом ребенка. Где-то здесь должна быть
фотография с траурной черной полоской, отрезающей один из нижних уголков.
Место для печати смерти. Но я смотрю и не вижу нигде этой фотографии.
Вообще нет нигде никаких фотографий, даже на книжной полочке серванта
стоят только книги... Может, она убрала фотографии, чтобы отвлечься от
прошлого? Но в спальне, на прикроватной тумбочке у нее наверняка стоит или
лежит его фото.
деревянную кровать, тумбочку, на которой стоят радиоприемник, маленький
будильник, круглое зеркало, рядом - пачка журналов, верхний - "Бурда", на
подушке лежит книга, из которой торчит какое-то письмо, исполняющее роль
закладки. Я подхожу, мне интересно, что она читает по вечерам. Генрих
Белль, "Дом без хозяина". Господи! Разве не глупо читать эту книгу и
одновременно прятать фотографии убитого мужа? Я покачал головой и вдруг
вспомнил о времени. Будильничек на тумбочке показывал пять минут девятого.
Я выключил в спальне свет и вернулся в комнату.
и сама будет им заниматься, будет его кормить, няньчиться с ним. А я поеду
домой есть картошку фри. Я, кажется, снова был голодным.
щелчок дверного замка и негромкий скрип открывающейся двери. Но будильник
на телевизоре продолжал отсчитывать минуты и никакие другие звуки тишину
не тревожили. Я потихоньку зверел. Мне казалось, что ребенок только
притворяется спящим. Он просто ненавидит меня и не хочет принимать еду из
моих рук. Конечно, это был бред. Ребенку, пока он не вырастет, совершенно
все равно: кто его кормит. Главное, чтобы кормили. И я успокаиваюсь на
несколько минут, но следующий же взгляд на будильник снова приводит меня в
психованное состояние. Уже двадцать минут девятого. Я бы уже подъезжал к
дому...
что при разговоре с Леной моя раздраженность действительно превращается в
растерянность.
пожимает плечиками. - Не бросишь же ты его там одного... Жди. А я уже
голодная, буду есть без тебя. Но я тебе оставлю!
увидел, что малыш уже проснулся - его маленькие глазки были открыты. Он
смотрел на меня и шевелил губами. Я облегченно вздохнул, сходил за
бутылочкой и снова над ним наклонился. Поиграл бутылочкой над его головкой
- ожидал увидеть какое-нибудь подобие улыбки, но выражение лица у малыша
не менялось. Только глаза он теперь открыл пошире. Я поднес бутылочку
соской к его рту, но он словно не заметил этого. Он смотрел на меня и во
взгляде его малюсеньких глаз - я ведь даже и его зрачков не видел - мне
чудились холодность и враждебность. Я попытался втолкнуть соску ему в
ротик, но он словно зубы сцепил. "Ну и черт с тобой! - подумал я. - Хочешь
голодать - пожалуйста! А я буду беречь свои нервы, они и так в последнее
время расшалились!".
я курил - сейчас бы наступил самый лучший момент для сигареты, но бог
уберег меня от этой привычки. Отвлечься я мог кофе или алкоголем. Кофе не
хотелось. Я заглянул в холодильник. В дверной полочке за высоким бортиком
стояла початая бутылка коньяка. Но коньяка мне тоже не хотелось.
словно подчеркивала присутствие этого запаха, заморозив слух отсутствием
звуков. Усталость проходящего дня сперва ощутилась в моих глазах. Хотелось
их закрыть, но не для того, чтобы заснуть. Они просто устали смотреть и
видеть эту квартиру, этого ребенка, который меня раздражал и одновременно
пугал своей немотой и неподвижностью. И я закрыл глаза и подумал:
"Господи, что я здесь делаю?" И тут же, как ответ от этого самого господа,
в голову пришла спокойная и размеренная мысль-пояснение: "Ты исполняешь
свой долг." "Опять?" "Да, опять. И не в последний раз. Ты теперь надолго в
долгу." "Навсегда?" "Нет, не бойся. Только пока о нем помнишь."
сильнее напрашивалась в зрительную память картина дождливого осеннего
вечера, светлячки битого стекла на невидимом асфальте глухого двора и луч
фонарика - круглый желтый глаз, с любопытством осматривающий лежащее на
невидимом асфальте тело.
чашку.
настенные.
Марине. В какой-то момент показалось, что ребенок в комнате заплакал и я
замер, прислушиваясь. Но это не был плач. Скорее какой-то одиночный звук,
да и тот мог оказаться игрой воображения. И я не пошел в комнату. Я
остался на кухне, словно это было единственное место в этой квартире, где
я чувствовал себя в безопасности. Я выпил еще коньяка и, счастливо забыв о
ребенке, спорил сам с собой о смысле исполнения долга. Спорил долго и
невнятно, да и сам спор был, должно быть, больше похож на пьяное
внутреннее бормотание.
мысли, прозвучали механические щелчки открывающегося замка. Скрипнула
дверь и я вздрогнул. В кухню заглянула Марина. Лицо ее было обеспокоенным.
стола. Взгляд сам собой ушел на настенные часы.
снова посмотрел на часы, но теперь с каким-то недоверием и надеждой, что
они ошибаются во времени.
никого, кроме меня еще не видел... Как же вы так поздно доедите?.. Я сама
на такси вернулась... полчаса автобуса ждала... замерзла...
Сухо попрощался.
надеждой поднимая руку, когда меня догоняла какая-нибудь машина. Но редкие
машины проносились мимо.
Наступила очередная пауза в наших с Леной отношениях. Сколько продлится
она: традиционную неделю, или дольше?
дня, и я подумал: не из-за моего ли позднего возвращения она так рано
убежала, не разбудив меня и не дождавшись моего пробуждения. Обижаться на
несостоявшийся совместный ужин с картошкой-фри было бы слишком по-детски,
тем более, что она знала, где я и что делаю. Но ведь и она еще совсем
ребенок, со всеми вытекающими отсюда заскоками и милыми причудами. И
именно это, ее детскость, мне в ней и нравится.
стол - никаких записок.
чувствовал Лену. Было бы глупо ожидать от нее записки или даже письма -
она напрочь была лишена необходимой для этого смеси романтики с
сентиментальностью. Воля, решительность и страсть - вот на чем держался ее
характер. Когда-нибудь она, может, станет идеальной женой для
слабовольного мужчины. И будет его терпеть только ради того, чтобы было