Чтение 17–й страницы книги ~Майор "Вихрь" (1944-1945)~

из села) да порой галошу или ботинок, слетевший с ноги во время бегства
при облаве.
Эта суббота ничем не отличалась от всех остальных дней. Также было
людно, тревожно и душно. Так же через каждые полчаса трубач на костеле
высовывался на пятидесятиметровой высоте в окошко и играл своим длинным
средневековым серебряным горном позывные тревоги. Он играл до середины и
резко обрывал пронзительно-чистый мотив. Так было многие столетия.
Предание рассказывает, что трубач увидел из своего окошка татар, которые
двигались к городу молчаливой, устремленной пыльной лавиной. Он затрубил
тревогу, но не успел допеть свою песню до конца - его пронзила стрела. С
тех пор каждые полчаса трубач - днем и ночью - обрывает свою песню тревоги
на высокой плачущей ноте.
Было так жарко, что Вихрь, пробираясь сквозь толпу, заметил, как босой
паренек, менявший дамские ботинки на хлеб, не мог стоять на горячих
плитках - все время переступал с ноги на ногу, поджимая пальцы, и норовил
подольше продержаться на пятках: не так жгло ступни. Вихрь шел медленно,
разглядывая людей, собравшихся здесь. Рядом с ним плечом к плечу двигался
гестаповец, переодетый под слепца, - весь в черном, с синими очками на
курносом веснушчатом носу.
Когда Вихрь посмотрел на него в камере, перед выходом на толкучку, ему
стало весело. "Болваны, - подумал он, - у слепца никогда не может быть
такого аккуратного курносенького веснушчатого носа. Слепота всегда
накладывает отпечаток трагизма на лицо человека. А этот - румяный и сытый.
Болваны!"
Второй гестаповец шел справа, чуть поодаль. Он был одет под
крестьянина. Третий шел впереди и часто оглядывался, словно отыскивая
кого-то в толпе. Пять других сотрудников гестапо заняли ключевые позиции
вокруг рынка - на перекрестках улиц, так, чтобы видеть друг друга и
обеспечить преследование в случае, если русский попробует бежать от своих
непосредственных сопровождающих, О том, что рынок будет оцеплен, Вихрь
догадывался, хотя про этих пятерых ему, естественно, ничего не говорили
перед выездом из гестапо.
Корм продавали старухи. Они держали в скрюченных пожелтевших пальцах
маленькие кульки, свернутые из старых, серых газетных срывов.
Над толкучкой летали голуби. Раньше, до войны, на площади Старого рынка
только и стояли эти старухи с кормом для голубей, и люди покупали у них
корм и угощали голубей с руки. Голуби были прирученные, они садились
человеку на плечи, на руки, на голову и уютно, таинственно бормотали
что-то, расклевывая распаренные, большие зерна. Теперь же голубям негде
было садиться днем - площадь была занята толкучим рынком, по которому
ходили голодные люди. Только по вечерам голуби садились на площадь, и она
делалась голубой, нереальной, сказочной.
Корм почти никто не покупал, так же как иконы. Старухи и старички с
иконами и кормом стояли на Старом рынке потому, что они здесь торговали
всю жизнь. Отними у них это занятие - и им нечего будет делать на земле.
Разве что изредка корм покупали немецкие офицеры и шли фотографироваться к
костелу - они улыбались в объектив, облепленные голубями, дрожащими от
голодной жадности.
Еще реже покупали корм ксендзы и раздавали его горстками детям, чтобы
те могли - после службы в костеле - покормить божьих птиц.
А иконы не покупал никто: в каждом доме были свои. Только разве изредка
какая вдова остановится возле скорбной богоматери или доброго лика
Христова, утрет слезу, быстро перекрестится, присядет в полупоклоне и
спешит дальше, предлагая платок в обмен на творог для больного ребенка.
Вихрь впитывал людскую речь. Он испытывал острое чувство счастья, слыша
голоса людей, потому что не должен был никому и ничего отвечать. Каждый
ответ в гестапо дорого стоил ему. Ответ должен быть быстрым,
непринужденным и правдивым настолько, чтобы при возможной проверке
оставался путь для двоякого толкования. Ночью после допросов он не мог
спать, ибо заново "прокручивал" в памяти это свое "кино" - удел любого
разведчика. Он вспоминал каждую интонацию шефа, он вспоминал, в какой
последовательности они задавали ему вопросы, что он им отвечал, где
_держал_ паузы, какие его ответы могли оказаться после их _змейского_
анализа поводом к новым вопросам. Он не готовил себя к завтрашнему дню.
Вихрь понимал, что, если он заранее приготовит позицию, а они поведут
допрос совсем по другому срезу, ему будет трудно переделывать свою
концепцию на ходу. Он готовился к следующему допросу иначе. Сначала он
восстанавливал в памяти все предыдущие допросы, отмечал для себя, какой
круг вопросов они еще не затрагивали, прикидывал, что их должно
интересовать в первую голову, и таким образом намечал заранее
приблизительные ответы на каждый возможный узел тем, которыми, вероятно,
будет интересоваться гестапо.
Однажды сволочной старичок из Орла, работавший на немцев среди
интеллигенции в качестве секретного сотрудника гестапо, говорил Вихрю и
двум молоденьким чекистам, допрашивавшим его: "О голодные, истеричные,
пронизанные слухами и надеждами рынки войны! Как быстро люди в дни мира
забывают вид этих трагичных рынков! Единственная гарантия против войны -
это людская память. Но ее, людской памяти, нет. Есть память человеческая -
у каждого своя, и притом, как правило, плохая. Если бы заменить память
иным чувством, например завистью, тогда войн не было бы вовсе. Память -
как погода, она меняется в зависимости от настроения человека. Хорошо ему
- он вспоминает хорошее или же о плохом говорит с улыбкой: оно, это
плохое, уже миновало и в настоящее время ему, этому человеку, не угрожает.
А коли человеку плохо, так все зависит от характера: он или на другого за
это "плохо" вину навесит, или будет биться насмерть, чтоб плохое поменять
на хорошее, или запьет горькую, или плюнет на все и заглянет в лицо
старухе с косой - когда нет выхода. Вспоминают вообще редко. Чаще думают о
будущем. Потому и воюют..."
"От старый черт! - как-то удивленно подумал Вихрь, вспомнив старика. -
Про трагизм базаров он верно говорил. Я почти никогда не вспоминал голод
двадцать девятого года, а ведь я его помню... Про зависть и остальное -
надо было б поспорить. Спор - это вроде точильного камня в поисках
истины".
Слепец толкнул Вихря в бок.
Вихрь неторопливо обернулся. Слепец кивнул головой на молодого парня в
черной вельветовой куртке, в серых брюках, заправленных в сапоги. Парень
держал в руках кульки с кормом для голубей.

ОЧНАЯ СТАВКА

Старик в военной форме теперь был не один. Рядом сидел человек в сером
штатском костюме. Коля понял, что этот - из гестапо. Он не ошибся. Старик
офицер сказал:
- С вами будет беседовать господин из отдела по перемещению иностранной
рабочей силы.
"Знаю я эту рабочую силу, - усмехнулся про себя Коля. - Рожа - кирпича
просит".
- Очень приятно, - сказал он, - а то я сижу, уж волноваться начал.
- Волноваться вредно, - сказал штатский, - особенно такому здоровому
молодому человеку, как вы.
- Я волнуюсь не по своей воле, - улыбнулся Коля.
- По нашей? - тоже улыбнулся штатский.
- Да уж не по своей.
- Ну, хорошо... Оставим это. Где бы вы хотели работать? В какой отрасли
хозяйства нашего народного государства?
- Видите ли, я получил много профессий за последние три года. Я уже их
перечислял.
- Да, я в курсе. Вы оборвали цикл занятий на физическом факультете
ближе к завершению или в середине?
- В середине. Да, пожалуй, в самой середине.
- А как у вас с языком?
- Скорее плохо, чем хорошо. Я и в школе получал посредственные оценки
по немецкому языку.
- Да?
- Теперь жалею. Но у нас плохо учили немецкому.
- Совершенно верно. Мне рассказывали, что в ваших школах вообще не
изучают произношение. А ведь у нас есть и берлинское, и баварское, и
северное, и швейцарское, и австрийское произношение.
- В том-то и дело. А самому заниматься было трудно: времени не хватало,
есть хотелось, а не подхалтуришь - не пошамаешь.
- Пошамаешь? Это что такое?
- Шамать - значит есть, жевать, как говорится, от пуза.
- Вы веселый молодой человек. Вас зовут...
- Андрей...
- Андрей, - повторил немец.
- А отчество?
- Яковлевич. Андрей Яковлевич.
-Яковлевич, - задумчиво протянул немец. - Вообще-то весьма еврейское
отчество.
- Яков? Ну что вы... У вас самих много Яковов. У меня был знакомый
немец Якоб Ройн, фельдфебель.
- Откуда этот Ройн?
- По-моему, из Берлина.
- А отчество вашего отца?
- Иванович. Яков Иванович.
- Где родились?
- Потомственный москвич.
- Место жительства?