нескольких не представляющих ценности ковров.
покровительственно похлопала меня по плечу. Этот жест, которого я раньше за
ней не замечал, помог мне лучше уразуметь ее позицию в отношении меня. Уже
давно, возможно, всегда она рассматривала меня как свое создание. С ее точки
зрения, до знакомства с ней я вообще не существовал. Она выбрала меня, как
Корина-Жана Мориа, с той разницей, что я даже не был депутатом, и она
пожертвовала ради меня роскошной и легкой жизнью.
восхождению своей светской активностью, открывшей передо мной многие двери и
привлекшей ко мне обширную клиентуру. Опять-таки ей я отчасти обязан и тем,
что газеты непрерывно поминают мое имя не только в судебной хронике: жена
сделала меня одним из тех, из кого состоит "Весь Париж".
почувствовал, что еще один шаг - и я перейду границу допустимого риска, что
квартира на Орлеанской набережной при условии приобретения ее на мое
имя-крайний предел, переступить через который Вивиана мне не позволит.
тот же клан, поскольку в подобном положении пребывает немалое число женщин,
или, напротив, они завидуют друг другу, обмениваясь фальшивыми признаниями и
улыбками.
мучил страх, как бы Иветта не разжалобилась и не подала из окна знак,
которого только и ждал Мазетти, чтобы броситься в ее объятия. Я каждый час
звонил ей и, как только улучал минуту, летел на улицу Понтье, где из
осторожности проводил все ночи.
новый адрес, не посещать некоторое время места, где он мог бы тебя
разыскать?
отозвалась:
парижского сквера, уже погружают ее в черную меланхолию.
сословия, я заехал за ней с Альбером на машине. Альбер выносил багаж, а я
стоял настороже под мокрым снегом; две девицы, шлифовавшие тротуар на улице
Понтье, сперва попытались меня соблазнить, а потом с любопытством наблюдали
за похищением.
зажить более спокойной, более легкой жизнью. Покупая квартиру на Орлеанской
набережной, я был убежден, что теперь все наладится и отныне я смогу
выводить Иветту на прогулку, как другие своих собак, когда утром и вечером
выгуливают их вокруг острова.
был охвачен почти юношеской лихорадкой. Квартира - кокетлива, утонченна,
настоящее жилье женщины.
маленькой потаскушкой с Елисейских полей.
слишком чувствовала свою чужеродность, я помчался на улицу Сент-Оноре и
накупил ей белья, халатов и пеньюаров, гармонирующих с обстановкой.
проигрыватель, пластинки, телевизор и уставил две полки библиотечного шкафа
довольно пикантными книжками - она любит такие, хотя "народных" романов ей
все-таки не натаскал.
аппетитную и разговорчивую девицу, которая составит хозяйке компанию.
но у меня есть основания предполагать, что она в курсе. Все три дня, что я
просуетился вот так, она подчеркнуто смотрела на меня с материнской
нежностью и капелькой жалости, как смотрят на мальчика в кризисном
переходном возрасте.
ощущением, что лежащая рядом Иветта вся в огне. Я не ошибся. Когда около
четырех утра я измерил ей температуру, у нее оказалось тридцать девять, а в
семь - около сорока. Я позвонил Пемалю. Он примчался.
он нашел меня у постели обнаженной Иветты.
температуры, тянувшаяся с неделю. Я тем временем циркулировал между обоими
домами и Дворцом.
усиливался, она прижималась ко мне, словно раненая собака, умоляя вызвать
врача, которого мне случалось беспокоить по три раза на дню.
провидела за гранью жизни нечто ужасное.
извинялся за то, что не смог прийти на другие; мне даже пришлось вызвать
Борденав и продиктовать ей у постели Иветты письма, не терпящие
отлагательства.
следила за мной, раздумывая, выдержу я до конца или все брошу и кинусь на
Орлеанскую набережную.
по-прежнему заросшего бородой Мазетти, который караулил у дома на Анжуйской
набережной. Он, несомненно, смекнул, что рано или поздно я выведу его на
Иветту, и, возможно, вообразил, что теперь она у меня дома.
Орлеанскую набережную, объезжать вокруг острова, а из квартиры Иветты
уходить, только удостоверившись, что путь свободен.
помогая объяснить ту расхристанность, в какой я сейчас пребываю.
мне. Предвидя, что он зайдет в дом и спросит меня, я отдал соответствующие
распоряжения. Подумал я и о том, что он, может быть, явится с оружием, и
отныне держу свой пистолет наготове в ящике стола.
поправку, он исчез.
делает ей те же уколы, что мне; он колет нас поочередно одним шприцем, что,
видимо, его забавляет.
во время процесса. Он наверняка испытывает ко мне некоторую жалость и,
возможно, тоже думает о бабьем лете.
упрощенчество. У одного из моих коллег, о котором благодаря его острым
словечкам говорят почти столько же, сколько обо мне, и который слывет одним
из лучших умов Парижа, есть на все случаи жизни бесповоротное и элементарно
простое объяснение.
определенному числу более или менее острых конфликтов, через которые рано
или поздно, порой даже не замечая этого, проходят все люди, как прошли они
юными через детские болезни.
рассмешив их какой-нибудь шуткой. Он, несомненно, прохаживается по моему
адресу, и его остроты гуляют по Дворцу и гостиным. Ну не смешно ли, что
человек моего возраста, положения и, вероятно, добавляет он - ума
переворачивает вверх дном собственную жизнь и жизнь своей жены лишь потому,
что однажды вечером молодая потаскушка явилась к нему с просьбой защищать ее
в суде и заголилась перед ним?
склонен думать, что, не будь меня, он вряд ли бы увлекся ею.
сих пор ни разу не употребил слово "любовь". Это не случайно. Я в нее не
верю. Точнее, не верю в то, что принято так называть. Я, например, не любил
Вивиану, как ни сходил по ней с ума в дни стажировки на бульваре Мальзерб.
Жила в мире, устроенном так, чтобы ослепить бедного неотесанного студента,
каким я был еще накануне. Она была красива, я - безобразен. Увидеть, как она
уступает мне, было чудом, которое разом преисполнило меня уверенностью в
себе и своем успехе.
несгибаемая воля, в которую она поверила.