Чтение 17–й страницы книги ~Малампэн~

ка, потом я услышал, что она сказала отцу:

- Вот видишь! Он даже никак не реагирует!

Я съел свою порцию супа, потому что помню, это была чечевичная похле-
бка. Но я не знаю, что мы ели еще. Правда, в субботу после мытья у меня
и у брата всегда горели щеки, кололо в глазах и как будто начинался жар.

Нас уложили спать. Я долго слушал, как мать ходила взад и вперед, и
когда приоткрывал глаза, то видел, что она складывает мою одежду и белье
в плетеную корзину. Особенно точно я помню, что иногда слышал, как коро-
ва бьет ногой о выложенный плитами пол в коровнике и лошадь натягивает
свой недоуздок.

Свет горел очень поздно. Я спал. Было совсем темно, когда лампа вновь
загорелась и я слегка приоткрыл глаза.

Именно тогда я увидел отца: он стоял в рубашке возле моей кровати.
Повинуясь какому-то чувству, я не открыл глаза, делая вид, что сплю, и
глядя только сквозь щель между ресницами. Раз он был в рубашке, значит,
он только что встал. Утро еще не наступило, так как за окном было темно.
И это не был вечер, потому что свет в доме больше нигде не горел.

Наверное, он поднялся с постели бесшумно, боясь разбудить мать? Поче-
му у меня создалось впечатление, что он боится, чтобы я не заговорил,
что он готов приложить палец к губам?

Он смотрел на меня. Его нос сидел немного наискосок, как в тот день,
когда он заделывал окно, но на этот раз тень от носа была длиннее.

Не знаю, потушил ли он свет сразу же, увидев, что мое лицо дрогнуло,
или я снова уснул.

Проснувшись утром, я бессознательно искал его на том месте, где он
появился ночью. Я позвал его:

- Папа!

Мне ответил голос матери из спальни, где она одевалась, собираясь ид-
ти в церковь:

- Что тебе надо? Отец запрягает кобылу.

Может быть, способный ясно запомнить некоторые впечатления, я при
этом уже понимал все? Может быть, я был уже осторожным? Гильом часто по-
вторял мне, а он, конечно, словно эхо вторил словам матери, потому что
сам, собственно говоря, не знал меня:

- Ты всегда был фальшивый!

Почему фальшивый? Я знаю, что это слово для него значит. Был ли я
фальшивым? Была ли фальшь в тяжелом взгляде, каким я смотрел на мать, и
в том, как я холодно принимал ее поцелуи? Меня упрекали, что я не плакал
в то воскресенье, а также и в субботу. Разве они знают? Да разве сам я
знаю?

Я не знаю, опускал ли я голову, но морально я ее опускал, я был пода-
влен ощущением возмездия. Вот еще одно слово, которое трудно написать.
Потому что о каком возмездии могла идти речь? За мою вину? Потому что я
ничего не сказал? Потому что я не заявил полицейскому:

- Это было не в среду.

Потому что я никогда не говорил о манжете и запонке с рубином? Или
потому, что я замкнулся в себе, затаил то, что знаю, и холодно смотрел
на мать? Это сложнее, это более по-детски, и, став взрослым, я уже, что
удивительно, не могу это выразить. Так среди угрызений совести, которые
меня душили, было одно, касавшееся только меня, грязное и мучительное
воспоминание о том, как я смотрел на девочку, присевшую на краю дороги.

А также об ужасной лжи, которую я допустил на второй год своего пре-
бывания в школе. Нам чаще всего продавали подержанные книги. И вот мне
досталась грязная и растрепанная грамматика, а я мечтал о новой, в твер-
дой обложке, с гладкими и хрустящими страницами.

В один прекрасный день я сказал учителю - в висках у меня стучало:

- Моя мать просит вас дать мне новую грамматику!

Он передал ее мне. Я страдал из-за этой грамматики, она была слишком
красивая, я не смел показать ее дома. Я боялся того дня, когда, в конце
триместра, родителям пришлют счет за потраченное на меня в школе.

Считается, что дети спят, несмотря ни на что, однако же я не спал не-
сколько ночей, прежде чем принял героическое решение - я подошел к учи-
телю во время перемены и пробормотал:

- Моя мать велела мне вернуть вам грамматику.

Он взял ее обратно. Почуял ли он правду? Теперь уж он, конечно, умер,
но я не забыл своего проступка и этого унижения.

Я сгорбившись сидел в коляске. Ничто уже не могло измениться. Могу
поклясться, что я ни на кого не сердился.

Я опять сидел в нашей коляске, но не отдавал себе отчета, что рядом
со мной сидит брат, и мне было так безразлично все, что могло случиться
сейчас, что сегодня я даже не способен сказать, была ли с нами моя сест-
ра.

Эдме вышла замуж за колбасника в Ла-Рошели. Я видел ее дом однажды,
когда ездил в ту сторону, чтобы рассечь спайки. Вывеска из голубоватого
мрамора. Мой зять, которого я не видел, построил виллу в десяти километ-
рах от города, возле Шателайона.

Он уже умер. Гильом утверждает, что Эдме в очень хороших отношениях
со своим первым приказчиком, который давно был ее любовником. Они проц-
ветают. Эдме стала толстой и розовой. У нее есть дочь, которая учится на
литературном факультете в Бордо. Они переписываются. Время от времени
видятся. Гильом в курсе всего этого. Связи между ними не порваны, и они,
так сказать, еще принадлежат к одному и тому же телу.

Сегодня утром моя мать растерялась, потому что я подошел к телефону и
она не знала, что же сказать. И она инстинктивно придумала:

- Я скоро позвоню Жанне...

Жанне, которая никогда не была в Арси и которую я выбрал по каталогу!

Гильом также утверждал:

- Ты был очень рад, что уехал из дома! Потому что, как они говорят,
это позволило мне получить образование, а Гильом был вынужден зарабаты-
вать на жизнь уже в шестнадцать лет.

В ногах у меня стояла плетеная корзина с моими вещами, она колола мне
икры. Может быть, сияло солнце, но я его не видел. Я не знал, почему по-
являлись деревни на фоне темной зелени лугов и болот... У изгородей по
две вместе стояли лошади, положив головы друг другу на шею и глядя Бог
знает на что... Люди, одетые в черное, женщины, быстро направлявшиеся в
церковь, девушки и парни, смеявшиеся без причины... И так вдоль всей до-
роги, километр за километром; иногда возникала ферма вроде нашей, белая
и одинокая, среди грязной зелени, с разбросанным вокруг навозом... В
Сен-Жан-д'Анжели коляска остановилась перед кондитерской. Мать вышла.
Она вернулась с большим пакетом пирожных. На девушке, которая ее обслу-
жила и которую я видел со своего места, через витрину, был белый накрах-
маленный передник, такой же передник, какие, должно быть, носила моя
мать, когда была продавщицей в мелочной лавке.

Ворота, двор были те же, но теперь там цвели розы. Цветы не вызывали
во мне никаких воспоминаний, кроме булыжников и черной земли под куста-
ми, кроме крыльца и восьми стекол двери, над которой висел фонарь.

- Входите, - говорила тетя. - Если бы вы знали, как я рада!.. Я так
одинока.

Она держала меня за плечи, заставляла идти перед ней. Она уже завла-
девала мной. Моя мать предупреждала брата:

- Хорошенько вытирай ноги! Она рассыпалась в медовых любезностях.
Среди других пирожных она принесла одно миндальное, потому что тетя их
любила, и ни та, ни другая, казалось, не вспоминали о яблочном пироге.
Только отец не знал, куда ему приткнуться.

В этом доме он потерял свои пропорции, свою солидность. Он казался
неловким, колебался, на какой стул или кресло сесть.

- Садитесь... Я сейчас велю приготовить вам по чашке хорошего кофе...
Когда я думаю, что еще не так давно мой бедный Тессон...

Моя мать и все остальные посмотрели на кресло дяди так же, как свяще-
нники, которые кланяются с фамильярными и машинальным уважением каждый
раз, когда проходят мимо алтаря.

- Я чувствую себя такой одинокой в этом большом доме!

Тут, все без исключения, также добросовестно посмотрели на меня. По-
том наступило молчание, и тетя Элиза вздохнула.

VII

Они, должно быть, составили целый план, шептались под дверями, делали
друг другу знаки у меня за спиной, с этой неловкой наивностью взрослых,
играющих в тайну. В общем, они достигли цели, потому что я оказался один
в столовой, перед еще накрытым столом; и они постарались положить мне на
тарелку большой кусок торта, который я никак не мог докончить.

Их выдала кобыла, которая фыркала, пока ее запрягали. Тетя Элиза была
во дворе, в темноте, с ними. Я не успел соскользнуть со стула, как воро-
та закрылись (я впервые слышал из дома стук ворот, закрывающихся вече-
ром). Я остался на стуле, с пальцами, вымазанными в креме. Когда верну-
лась тетя Элиза, я смотрел на лакированную грушу, висевшую на шнуре зво-
нка под люстрой. Она несколько раз пыталась поцеловать меня и сказать
мне фальшивым голосом что-то глупое:

- Ты храбрый маленький мужчина, правда? Да нет, конечно! Я знаю, что
ты храбрый! Я знаю, мы прекрасно уживемся. Правда, Эдуар? Надеюсь, ты
меня не боишься? Скажи! Ты меня не боишься?

Она говорила, говорила, а я мрачно и тупо смотрел на нее. Потом мы
поднялись на второй этаж. Чтобы по вечерам ходить по этому сложному до-
му, полному разных уголков, неожиданных дверей и стенных шкафов, нужно
было управлять целой серией выключателей, которые я всегда путал, тем
более что многие из них помещались слишком высоко для меня.

- Видишь, мой маленький Эдуар! Это моя спальня. А ты будешь спать со-
всем близко, и я оставлю дверь открытой между нами. Так ты не будешь бо-