всякое добро разметала по избе курица, все продолжая орать панически. Другие
хохлатки не отставали от нее, летали, разметая все, что можно разметать,
базланили дружно, неуемно.
преодолев удрученность, глянул на стену -- ружья нет. Тогда он выхватил из
подпечья кочергу, ринулся в схватку и одну курицу зацепил. -- А-а,
потаскушка! -- издал вопль ликования братан. -- Ты чЕ думала?! На меня уж
какать можно, думала!.. -- Голос Миши сошел на нет, укорным и несколько
повинным сделался -- курицу он не хотел убивать, он попугать ее хотел и вот
такое дело получилось. Оплыл братан, кисет взялся искать, дрожащими руками
цигарку крутил, но от первой же затяжки его замутило, он заплевал недокурок,
прижал ладонь к груди и заполз обратно на кровать. -- Поймали два тайменя,
один с хрен, другой помене... -- сглатывая воздух, толчками, будто рыба на
берегу, молвил он. -- Сдохнуть бы, токо разом.
предмет она для суесловия и шуточек, не видел ее близко, вот и брякаешь
языком, но в это время появилась Полина.
получается, всплеснула она руками. -- Вот дак навел он порядок! -- и
мимоходом постукала Мишу кулаком по лбу: -- Взяло кота поперек живота!
Похмелиться приплавила? -- вздымая себя с кровати, будто со смертного одра,
Мишка спускал ноги, стеная и ругаясь при этом, как пехотный генерал на
позициях.
рябчиков, копалух ли... Эко, эко!... Курчонку на божницу загнал. Одну вроде
и насовсем зашиб -- глаза закатила! Щипать придется. Ну, бес! Ну, бес! Хуже
дитя! Нельзя одного оставлять, чего-нибудь да нагрезит, -- выкладывая
чего-то из мочальной сумки, жучила мужа Полина.
бумажной пробкой, погрозила Полина кулаком Мише, а мне сказала: -- Тебя
баушка Катерина уже потеряла. -- И снова к Мише: -- Болит башка-то, болит?
Так тебе и надо! Моей башке вот и болеть нековды -- нет радости вечной, как
печали бесконечной. Я тоже опохмелюся. А тебе вот! -- показала она Мише
кукиш. -- Этот квас не про вас!
принялся. Я спустился в речку, и, когда, немного освеженный, вернулся в
избу, все в ней было угоено, подметено. Миша сидел за столом, все еще в
кальсонах и босой, но уже с ополоснутым лицом, причесанный. Полина налила
щей со старой, перекисшей капустой, наполнила две граненые стопки, подумала,
поглядела на мужа, потрясла головой сокрушенно, налила и третью:
нам, сделала вдох и выпила рюмку до дна. Мы последовали ее примеру. Я поверх
самогонки хлебнул капустного рассола, потом за щи принялся. Выпив рюмашку,
братан ткнул в соль вехоткой свернутые стебли черемши, пожевал, еще одну
выпил и затряс головой так, будто водворял на место раскатившиеся детали.
Баушка Катерина костерит нас.
оживленно сказал Миша, после чего набрал воздуху в грудь, глаза на меня
вытарищил и пронзительно закричал: "Ах, пое-еди-им, кра-а-асо-о-от-ка,
ката-а-а-а- аться-а-а! Да-авно й-я тибя-а-а-а ажи-да-а-а-ал..."
лодке, потоптались еще на берегу, пообнимались, почеломкались и поплыли с
братаном в Овсянку. Я сидел на гребах. Миша хлопал кормовым веслом.
Покачивая, несло нас к Енисею по узкой, швами бурунов простроченной
горловине Караулки. Вода уже высветилась в речке, тальники из воды на мысу,
как и на релках, выпростались, целили стрелами листьев в небо. Весь заливчик
ровно бы смеялся от солнечной щекотки, лучезарно морщинясь, пятна по нему
ходили желтые, плавилась мелкая рыба в уловах и под тенями яров, за ней щуки
и таймени гонялись, один вылетел из-под самой лодки, ровно дурачась,
вывалился ярким боком наверх, хлобыстнул хвостом так, что во все стороны
брызнула мулява, вода ли не разберешь. Миша мотнул головой, видал, дескать,
чего делает, бродяга! Ловить его будем, пироги печьТакое время приспело:
промышлять рыбу, зверя, отстраиваться, откармливаться, девок любить, детишек
копить.
самый носок, взобралась на валун и махала нам снятым с головы платком.
Пьяненьких да лопоухоньких любит испытывать родимая наша река. До того иных
доиспытывает, что окажутся они на холодном каменистом дне. Но бакенщик же,
братан мой, привычен с рекой управляться, погода-непогода, быть ему на ней,
засвечивать огни. Он только с виду испитой, братан-то. На самом-то деле
мужичонка жилистый. Уперся ногами в кокору, всадил весло в воду, что тебе в
масло, голову наклонил и правит лодку наискосых, почти встречь течению, да
еще и кричит при этом: "Узнай же, изменшык коварнай, как я доверялась
тебе..."
селезнем, зЕрлом, стрелкой, струной и еще как-то, не вспомню, но слова-то
все какие -- одно другого звучнее! Это тебе не "берег левый, берег правый" с
черной пропастью меж них, налитой черною водой -- ни дна под тобой, ни
покрышки над тобой, ни рыб, ни птиц, ни камешков -- холодная пустота,
бездонная, всасывающая, и надо вырваться из пустоты, преодолеть ее, не дать
повязать себя страхом по ногам и рукам, не попасть еще и в объятия тех, кого
навечно вбирала в себя беззрачная, бездушная темень пустоты.
"Войну нелегко слышать, но во сто крат страшнее войну видеть". Через неделю
стали всплывать трупы. Их таскало по тиховодной реке, в мыльно пузырящейся
пене. Всему послушные, куда несет, туда плывут, безгласны они, а уши тех,
кого лично стерег Господь Бог или другая какая сила, все еще рвет крик:
"Ма-а-а-ама-а-а-а!" -- клочок берега, без дерев, даже без единого кустика,
на глубину лопаты пропитанный кровью, раскрошенный взрывами, клочок берега,
где ни еды, ни курева, патроны со счета, где бродят и мрут раненые, -- все
равно кажется райской обителью...
они ведь были, и река вот эта, стремительная, веснами яростная, совсем
непохожая на ту, была, катилась, шумела, кружилась, но для меня она могла
остановиться. Да, она все так же текла бы, кружила бурунами, завихряясь у
скал, грохотала по весне, но во мне ее не стало бы, она умерла бы вместе со
мной, перестала течь...
спиной, слышал и словно бы даже видел деревню, берег и все, что было дальше:
во дворах, в огородах, в ближнем лесу, иль мне все блазнилось? Вот петух
возле сидоровской бани проорал: от двора Шимки Вершкова столкнули лодку по
гремящим камням; под берегом побрякивает боталом корова, отбившаяся от
табуна; визжат ребятишки, терпеливо грея воду, чмокают сплавные бревна,
сталкиваясь друг с дружкой окорелыми боками; в чьем-то дворе, кажется, у
припадочной Василисы, ширкает пила; высоким голосом кого-то пушит баба.
Мужика, конечно, кого сейчас еще бабам пушить? Поддал небось мужик с утра
пораньше, вот бабе и раздолье, дождалась с фронта бойца, в схватку с ним
вступила. Молча держит осаду опытный вояка, выжидает момент для боевого
броска.
задумался, заслушался, рот открывши, -- перетаскивать через бону лодку
придется. Я поднял весла. Встречь нам катился звонкий голос Малой Слизневки,
вон и белая жилка ее трепещется в распадке, на нас наплывал слитный шум
великой тайги и откуда-то сверху, с дальних хребтов размеренный, протяжный
колокольный гул.
видна на сером бычке, за ней, за женщиной, и за беленькой избушкой, отсюда
кажущейся скворечником, отдаляясь, вырастали горные перевалы и вершина самой
высокой горы наших мест -- Култук -- расплавилась в жарком и жидком солнце.
Она-то, гора эта, и гудела от жары по всему небу колоколом. Леса зелеными
полосами и проплесками стекали по Култуку к реке, и плавал белый от черемухи
остров напротив деревни, тот самый, куда мы когда-то с Санькой и Алешкой
храбро подались налимничать по дурной, веснопольной воде. Пещеры, как и
много лет назад, целят с другого берега, из каменных стен орудийными дулами
в наше село. Караульный бык тоже как бы оплавлен с боков огнем молодого еще,
но уже напористого лета. Огчетливо видна на отвислой глыбе полоса высокой,
напряженной воды, идущей в межень, -- отметина еще одной весны.
отметиной врубится вера: за чертой победной весны осталось всякое зло, и
ждут нас встречи с людьми только добрыми, с делами только славными. Да
простится мне и всем моим побратимам эта святая наивность -- мы так много
истребили зла, что имели право верить: на земле его больше не осталось.
Орловский Гай Юлий
Трубников Александр
Шилова Юлия
Грабб Джеф
Панов Вадим
Курылев Олег