пошире, не очень быстро, степенно. Остальные подтрунивали над ним, наме-
кая на герб города Бурж: "Осел в кресле..."
небрежительностью. Высокого роста, толстый и мясистый, с выпяченной
грудью, с такими огромными ногами, что пол дрожал при каждом его шаге, с
зычным голосом, от раскатов которого стекла дребезжали, как от коло-
кольного звона, с широким лицом, как бы сделанным из одного мяса, - та-
кие лица появились во время войны; точно эти люди насосались вместо мо-
лока ее крови. Не знаешь, глядя на такое лицо, кого оно больше напомина-
ет: герцогов Наполеона, вышедших из конюхов, или Коклена, когда он тру-
бит в роли Скапена-триумфатора. Он был сыном промышленника, разжиревшего
на войне, и, нисколько не стесняясь, говорил об этом открыто, "не та-
ясь", как он выражался. ("В доме укравшего, - подчеркивал он, - не гово-
рят о тех, кого обокрали! ") Уничтожающее презрение, которое он питал к
своему отцу и всей его шайке, не вытеснило в Вероне сыновней любви и в
особенности не вызывало у него ни малейшего желания отказаться от жирных
кусков, которые перепадали на его долю. Он не колебался в выборе между
укравшими и обокраденными. "Тем хуже для дураков! И тем лучше, черт по-
дери, для меня! Были бы у них мои силы, они бы давно взорвали это об-
щество. Быть может, они так и сделают. И я им помогу. А пока я ем. И я
не стану отказываться от этого в пользу кого-то другого, кому еда не
доставит такого удовольствия, как мне! Плевать мы хотели на право! Знаем
мы, что это такое, насмотрелись! Для нас единственное дело чести, нашей
сегодняшней чести, - это не лгать. Если я мерзавец, я это знаю, и я это
говорю. Первое, с чего надо начать чистку выгребной ямы, - это выпустить
кишки глупому вранью, всякому идеализму! Вильсона - на свалку!"
торый лишал его прирожденного величия. Симон Бушар брызгал слюной, глаз,
а у него лезли на лоб. Ему трудно было говорить, он подыскивал слова, но
когда они вырывались, точно выброшенные катапультой, они оказывались
увесисты, крепки и сочны, и это заставляло прощать их непристойность.
Казалось, он был в смертельной вражде с Вероном, но их всегда можно было
видеть вместе. Они были созданы, чтобы постоянно мериться силами друг с
другом. Бушар, сын фермера-арендатора, стипендиат лицея, большой труже-
ник, остававшийся и на школьной скамье трудолюбивым волом, невыхолощен-
ным першероном, обладал телосложением циклопа и отличался умом, состав-
ленным из тщательно подобранных и хорошо заученных аргументов; он был -
и внешне и внутренне - толст, тяжеловесен, груб и неотесан. У него была
твердая вера в идею войны. Теперь он не менее твердо верил в неприкосно-
венные "Четырнадцать пунктов" американского мессии. Ему всегда, всегда
нужно было, чтобы его водили за нос. Но те, кто это делал, дорого плати-
ли потом: раскрыв обман, Бушар никогда его не прощал, и неумолимая нена-
висть все накапливалась и накапливалась у него в суме. А суму он не вы-
пускал из рук, когда с обычным остервенением бросался на поиски новой
истины.
меньшей степени) такой целью. Пышное имя было его единственным
impedimentum'o [87] и потому казалось смешным. Сент-Люс твердо решил
расстаться с ним при первом удобном случае. Он был им обязан щедротам
своего отца-поляка. Но этим отец и ограничил свою щедрость после того,
как посеял сына в шелковистом чреве одной французской кинозвезды. Она
была креолка с Антильских островов и кичилась родством с красивой потас-
кушкой Жозефиной I, которую обессмертил Прюдон. Сент-Люс унаследовал от
матери стройный стан, глаза с поволокой и нежные ямочки на щеках. Это
был юноша живой, как ртуть, изящный и пылкий. Ему не нужно было повода,
чтобы постоянно находиться в движении. Ничто не сдерживало его, никакая
условность нравственного или умственного порядка. Он не тратил времени
на то, чтобы ломать копья. Но он смотрел, как их ломают другие, и весело
смеялся, когда удар бывал удачен. Сент-Люс родился зрителем, никогда не
уставал от зрелищ, не жалел ног в погоне за зрелищами. Этакий Пэк, кото-
рый прогуливается по лицу земли и щекочет ей нос. Верон пренебрежительно
называл его Святой блохой [88]. Пэк мог бы ему ответить десятью колкос-
тями на одну. Но по своей веселой беспечности он считал, что это живот-
ное Верон и так хорош, его можно жарить в собственной свиной шкуре - он
не нуждается в приправах...
гом. Именно это и сближало их больше всего. И они с той же иронией и
сердечностью приняли в свой круг бледного, худого, беспокойного ац-
кольского барабанщика Марка с его встревоженной мордочкой голодного щен-
ка. У них не хватало теплоты, быть может интереса к его тревогам, к то-
му, что могло шевелиться под этой маской: у каждого были свои тревоги, -
и каждый держал их в тайне. А то они стали бы стесняться Марка, если
только что-нибудь могло их стеснять! Даже в своей неумолимой иронии Марк
все принимал слишком всерьез. Им это казалось не соответствующим духу
времени (слишком рано или слишком поздно? неважно! Часы все врали). Но
для общего дела, для того чтобы подкопаться под современный мир и выр-
ваться из него, острый взгляд Марка и жесткая складка в углах его власт-
ного рта казались им полезным подкреплением. Он был свой.
лить, но мыслили не самостоятельно, а слушали их и старались вставить
свое слово. Однако пятерка редко снисходила до того, чтобы отвечать им;
в пятерке разговаривали только между собой. Остальные составляли окруже-
ние. Они годились только на то, чтобы передавать и распространять волю
пятерки.
это были сторонники "Аксьон франсез". Обе группы делали вид, что не зна-
ют друг друга; они питали одна к другой глубочайшее презрение, припер-
ченное щепоткой ненависти. И так как на обоих концах говорили очень
громко, слишком громко, несмотря на замечания возмущенного библиотекаря,
на которого никто не обращал внимания, вызывающие словечки летели через
зал, и кипяток в любую минуту мог выплеснуться на огонь. Этого-то они и
хотели. И в случае надобности всегда находилось кому передать горячий
вызов из одного лагеря в другой. К счастью, молодое веселье еще не умер-
ло в сердцах этих бойцов. И остроумие обидного словца нередко обезоружи-
вало противника.
разбили свой лагерь те, что были равнодушны к общественным делам, для
кого война, мир и договоры были политикой, от которой лучше всего дер-
жаться подальше, чтобы заниматься торговлей, карьерой, развлечениями,
своей духовной кухней: искусством, наукой, профессией. Это были домашние
хозяйки - они презирали женщин праздных и ведущих беспутную жизнь. Среди
них были и подлинные величины: например, толстый, коротколапый, близору-
кий пудель со вздернутым носом, с обалделым видом, с узким лбом, жесткой
гривой и открытым ртом, который, казалось, всегда готов был воскликнуть:
"Эврика!.." Жокрис в ванне Архимеда... Фелисьен Лерон был счастливый
юноша: он чувствовал настоящее призвание к науке. Оно позволяло ему не
думать о том, что происходит вокруг. Вне своей специальности он был бы
круглым идиотом, если бы его не спасала хитрость французского крестьяни-
на. Рядом с ним были и мелкие эстетствующие кретины, которые мнили себя
аристократами духа на том основании, что считали унизительным заниматься
социальными вопросами: вероятно, эти вопросы не слишком больно их заде-
вали! Они любили претенциозно цитировать изречение вещего Валери:
"Нельзя заниматься политикой, не высказываясь по вопросам, о которых ни
один здравомыслящий человек не может сказать, что знаком с ними. Следо-
вательно, только круглый дурак или круглый невежда может составить себе
мнение относительно большей части проблем, которые выдвигает полити-
ка..." Они гордились тем, что не имеют никакого мнения, и питали глубо-
кое презрение к обоим враждующим лагерям, на что те отвечали таким же
презрением.
положились серые глаза под длинными ресницами, большой лоб, прикрытый
волосами, тонкий, острый носик и улыбка Генриетты Рюш. Девушка деловито
разложила вокруг себя книги, которые намеревалась просмотреть сегодня.
Ее длинные и худые пальцы, на которых один или два ногтя обгрызены, бе-
гали по бумаге и точно отмечали то, что она прочитала. И вместе с тем от
нее не ускользала ни одна мелочь из того, что говорилось вокруг. В ее
хорошо организованной голове с чересчур высоким, приоткрытым волосами
лбом хватало даже места для потока пустых секретов, которые ей нашепты-
вала, взгромоздясь на стол своим широким задом, пухленькая Элоди Бертен,
- правда, Генриетта их в одно ухо впускала, в другое выпускала. Облада-
тельница имени Элоди не открывала его никому, кроме первого встречного,
и то под секретом, ибо хранить тайны она была неспособна; она перекрес-
тила себя в Элизабет, затем в угоду моде в Бабэт и, наконец, - для крат-
кости, в Бэт [89]. Это последнее имятут пятерка была единодушна - подхо-
дило к ней как нельзя лучше. Она говорила, говорила, говорила. Ее всегда
можно было видеть с открытым ртом и поднятым подбородком. Существуют по-
роды женщин, как, например, англичанки, которые говорят, словно не раск-
рывая рта: они начинают говорить, еще не успев раскрыть его. Но парижс-
кая Бэт, боясь, что не успеет все рассказать, открывала рот раньше, чем
начинала говорить, держала его открытым, когда говорила, и не закрывала,
когда переводила дыхание, перед тем как заговорить снова. Она была хоро-
шенькая, нежная, кругленькая, пухлая. Она делала честь дому, который ее
вскормил и наследницей которого она была, - большому продовольственному
магазину на Одесском бульваре. Она делала несколько меньше чести дому
Роберта Сорбонна, хотя вбила себе в голову, - бог знает на каком основа-
нии, - что получит в этом доме ученую степень. Знания манили ее, как не-
кая далекая страна. По правде сказать, сама страна интересовала ее
меньше, чем обитатели, и слово "степень" вызывало у нее представление не
столько о трудных и скучных экзаменах, сколько о степени свободы, дозво-
ленной в общении с самой свободомыслящей молодежью в мире. Молодую ком-
Василенко Иван
Шилова Юлия
Корнев Павел
Андреев Николай
Емилина Ника
Посняков Андрей