Чтение 162–й страницы книги ~В круге первом~

прислушались.

Ибо и Христос в Гефсиманском саду, твердо зная свой горький выбор, всё
ещё молился и надеялся.

Чиня ручку своего чемодана, всё время срывающуюся с крепления, Хоробров
громко ругался:

-- Ну, собаки! Ну, гады! Простого чемодана -- и того у нас сделать не
могут! Полгода предмайская вахта, полгода предоктябрьская, когда же
поработать без лихорадки? Ведь вот какая-то сволочь рационализацию внесла:
дужку двумя концами загнут и всунут в ручку. Пока чемодан пустой -- держит,
а -- нагрузи? Развили тяжёлую индустрию, драть её лети, так что последний
николаевский кустарь от стыда бы сгорел.

И кусками кирпича, отваленного от печки, выложенной тем же скоростным
методом, Хоробров зло сбивал концы дужки в ушко.

Нержин хорошо понимал Хороброва. Всякий раз сталкиваясь с унижением,
пренебрежением, издевательством, наплевательством, Хоробров разъярялся -- но
как об этом было рассуждать спокойно? Разве вежливыми словами выразишь вой
ущемлённого? Именно сейчас, облачась в лагерное и едучи в лагерь, Нержин и
сам ощущал, что возвращается к важному элементу мужской свободы: каждое
пятое слово ставить матерное.

Ромашов негромко рассказывал новичкам, какими дорогами обычно возят
арестантов в Сибирь и, сравнивая куйбышевскую пересылку с горьковской и
кировской, очень хвалил первую.

Хоробров перестал стучать и в сердцах швырнул кирпичом об пол, раздробляя
в красную крошку.

-- Слышать не могу! -- закричал он Ромашову, и худощавое жёсткое лицо его
выразило боль. -- Горький не сидел на той пересылке и Куйбышев не сидел,
иначе б их на двадцать лет раньше похоронили. Говори как человек: самарская
пересылка, нижегородская, вятская! Уже двадцатку отбухал, чего к ним
подлизываешься!

Задор Хороброва передался Нержину. Он встал, через часового вызвал
Наделашина и полнозвучно заявил:

-- Младший лейтенант! Мы видим в окно, что уже полчаса, как идёт обед.
Почему не несут нам?

Младшина неловко стоптался и сочувственно ответил:

-- Вы сегодня... со снабжения сняты...

-- То есть, как это сняты? -- И слыша за спиной гул поддерживающего
недовольства, Нержин стал рубить:

-- Доложите начальнику тюрьмы, что без обеда мы никуда не поедем! И силой
посадить себя -- не дадимся!

-- Хорошо, я доложу! -- сейчас же уступил младшина. И виновато поспешил к
начальнику.

Никто в комнате не усомнился, стоит ли связываться. Брезгливое чаевое
благородство зажиточных вольняшек -- дико зэкам.

-- Правильно!

-- Тяни их!

-- Зажимают, гады!

-- Крохоборы! За три года службы один обед пожалели!

-- Не уедем! Очень просто! Что они с нами сделают?

Даже те, кто был повседневно тих и смирен с начальством, теперь
расхрабрился. Вольный ветер пересыльных тюрем бил в их лица. В этом
последнем мясном обеде было не только последнее насыщение перед месяцами и
годами баланды -- в этом последнем мясном обеде было их человеческое
достоинство. И даже те, у кого от волнения пересохло горло, кому сейчас
невмоготу было есть, -- даже те, позабыв о своей кручине, ждали и требовали
этого обеда.

Из окна видна была дорожка, соединяющая штаб с кухней. Видно было, как к
дровопилке задом подошёл грузовик, в кузове которого просторно лежала
большая ёлка, перекинувшись через борта лапами и вершинкой. Из кабины вышел
завхоз тюрьмы, из кузова спрыгнул надзиратель.

Да, подполковник держал слово. Завтра-послезавтра ёлку поставят в
полукруглой комнате, арестанты-отцы, без детей сами превратившиеся в детей,
обвесят её игрушками (не пожалеют казённого времени на их изготовление),
клариной корзиночкой, ясным месяцем в стеклянной клетке, возьмутся в круг,
усатые, бородатые и, перепевая волчий вой своей судьбы, с горьким смехом
закружатся:

В лесу родилась ёлочка,

В лесу она росла...

Видно было, как патрулирующий под окнами надзиратель отгонял Прянчикова,
пытавшегося прорваться к осаждённым окнам и кричавшего что-то, воздевая руки
к небесам.

Видно было, как младшина озабоченно просеменил на кухню, потом в штаб,
опять на кухню, опять в штаб.

Ещё было видно, как, не дав Спиридону дообедать, его пригнали разгружать
ёлку с грузовика. Он на ходу вытирал усы и перепоясывался.

Младшина, наконец, не пошёл, а почти пробежал на кухню и вскоре вывел
оттуда двух поварих, несших вдвоём бидон и поварёшку. Третья женщина несла
за ними стопу глубоких тарелок. Боясь поскользнуться и перебить их, она
остановилась. Младшина вернулся и забрал у неё часть.

В комнате возникло оживление победы.

Обед появился в дверях. Тут же, на краю стола, стали разливать суп, зэки
брали тарелки и несли в свои углы, на подоконники и на чемоданы. Иные
приспосабливались есть стоя, грудью привалясь к столу, не обставленному
скамейками.

Младшина с раздатчицами ушли. В комнате наступило то настоящее молчание,
которое и всегда должно сопутствовать еде. Мысли были: вот наварный суп,
несколько жидковатый, но с ощутимым мясным духом; вот эту ложку, и ещё эту,
и ещё эту с жировыми звёздочками и белыми разваренными волокнами я отправляю
в себя; тёплой влагой она проходит по пищеводу, опускается в желудок -- а
кровь и мускулы мои заранее ликуют, предвидя новую силу и новое пополнение.

"Для мяса люди замуж идут, для щей женятся" -- вспомнил Нержин пословицу.
Он понимал эту пословицу так, что муж, значит, будет добывать мясо, а жена
-- варить на нём щи. Народ в пословицах не лукавил и не выкорчивал из себя
обязательно высоких стремлений. Во всём коробе своих пословиц народ был
более откровенен о себе, чем даже Толстой и Достоевский в своих исповедях.

Когда суп подходил к концу и алюминиевые ложки уже стали заскребать по
тарелкам, кто-то неопределённо протянул:

-- Да-а-а...

И из угла отозвались:

-- Заговляйся, братцы!

Некий критикан вставил:

-- Со дна черпали, а не густ. Небось, мясо-то себе выловили.

Ещё кто-то уныло воскликнул:

-- Когда теперь доживём и такого покушать!

Тогда Хоробров стукнул ложкой по своей выеденной тарелке и внятно сказал
с уже нарастающим протестом в горле:

-- Нет, друзья! Лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой!

Ему не ответили.

Нержин стал стучать и требовать второго.

Тотчас же явился младшина.

-- Покушали? -- с приветливой улыбкой оглядел он этапируемых. И убедясь,
что на лицах появилось добродушие, вызываемое насыщением, объявил то, чего
тюремная опытность подсказала ему не открывать раньше: -- А второго не
осталось. Уж и котёл моют. Извините.

Нержин оглянулся на зэков, сообразуясь, буянить ли. Но по русской
отходчивости все уже остыли.

-- А что на второе было? -- пробасил кто-то.

-- Рагу, -- застенчиво улыбнулся младшина.

Вздохнули.

О третьем как-то и не вспомнили.

За стеной послышалось фырканье автомобильного мотора. Младшину кликнули
-- и вызволили этим. В коридоре раздался строгий голос подполковника
Климентьева.

Стали выводить по одному.

Переклички по личным делам не было, потому что свой шарашечный конвой
должен был сопровождать зэков до Бутырок и сдавать лишь там. Но -- считали.
Отсчитывали каждого совершающего столь знакомый и всегда роковой шаг с земли
на высокую подножку воронка, низко пригнув голову, чтобы не удариться о
железную притолоку, скрючившись под тяжестью своих вещей и неловко стукаясь
ими о боковые стенки лаза.

Провожающих не было: обеденный перерыв уже кончился, зэков загнали с
прогулочного двора в помещение.

Задок воронка подогнали к самому порогу штаба. При посадке, хотя и не
было надрывного лая овчарок, царила та теснота, сплоченность и напряжённая
торопливость конвоя, которая выгодна только конвою, но невольно заражает и
зэков, мешая им оглядеться и сообразить своё положение.

Так село их восемнадцать, и ни один не поднял голову попрощаться с
высокими стройными липами, осенявшими их долгие годы в тяжёлые и радостные
минуты.

А двое, кто изловчились посмотреть -- Хоробров и Нержин, взглянули не на
липы, а на саму машину сбоку, взглянули со специальной целью выяснить, в
какой цвет она окрашена.

И ожидания их оправдались.

Отходили в прошлое времена, когда по улицам городов шныряли
свинцово-серые и чёрные воронки, наводя ужас на граждан. Было время -- так и
требовалось. Но давно наступили годы расцвета -- и воронки тоже должны были
проявить эту приятную черту эпохи. В чьей-то гениальной голове возникла
догадка: конструировать воронки одинаково с продуктовыми машинами,
расписывать их снаружи теми же оранжево-голубыми полосами и писать на