молитвы сходила в Карпаты, всех нас наделила ладаном и гостинцами. С тех пор
и берегу, маленько совсем осталось -- на мою смерть осталось...
наверное, еще в старые годы добиралась она до Украины, благословясь,
вернулась оттуда, да боялась рассказывать об этом в смутные времена, что как
я разболтаю о молении бабушки, да из школы меня попрут, Кольчу-младшего из
колхоза выпишут...
захлопнулась за нею дверь в немое царство, и стариков почти в селе не
осталось. Пытаюсь поведать о бабушке людям, чтоб в своих бабушках и
дедушках, в близких и любимых людях отыскали они ее и была бы жизнь моей
бабушки беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта, -- да от
лукавого эта работа. Нет у меня таких слов, которые смогли бы передать всю
мою любовь к бабушке, оправдали бы меня перед нею.
нет. И никогда не будет.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
прожила она длинную и трудную, как и многие овсянские бабы. Рано овдовела,
пробовала "устроить жизнь", сходилась с Шимкой Вершковым, помогла ему
вырастить ребятишек, но совладать с Шимкой, сделать из него путнего хозяина
не смогла, и как-то постепенно, у всех на глазах, расползлись они по своим
избам и доживали век порознь. Шимка покинул овсянские пределы давно, и
могила его успела потеряться, уже и парни его кончили дни свои: Володя
утонул по пьянке в Енисее, Василий, мой ровесник, умер от болезни, Люба
живет где-то в городе.
широкой, будто столешница, надсаженной спиной. Все ниже и ниже долило ее к
земле, все дальше вперед выкидывала она струганный березовый батожок с
неокоренным концом. Чистенькая, в белом платочке, повязанном под
подбородком, на пробор, аккуратно зачесанная, вытянув голову, словно на
плаву, не шла, а медленно тащила она себя по деревне.
здравствуй, батюшко, -- приостановившись, с облегчением навалившись грудью
на кулаки, сжавшие конец батога, отзовется она. -- Како здоровье? Дотаскиваю
вот век свой..."
и все Витенька я для нее. С тех самых пор, со смерти мамы -- Витенька. Почти
шесть десятков минуло, а я так и остался для нее и для других "низовских"
баб маленьким мальчиком-сиротинкой. Сидят на скамейке шесть старушек, шесть
штук, как они посмеиваются над собой (уже трое осталось), идешь мимо, издали
уже смотрят, ждут, улыбаются. "Здравствуйте, невесты дорогие!" Они руками
замашут, засмеются, у тетки Агафьи заалеет лицо, ямочки на щеках
обозначатся. "И правда что невесты! Посиди с нами". Иногда посижу, но чаще
мимо, мимо, все некогда, все черти куда-то гонят.
всего неделю. "Кровоизлияние", -- почтительно сообщили мне ее
подружки-старушки.
табуретку поставили и упятились на кухню. Перекрестился, сел, поклонившись.
Шепот из кухни: "Чужой, а попрощаться пришел!" -- "Да какой же чужой?! --
чей-то шепот в ответ. -- Мы все тут на нижнем конце свои. Она его любила,
завсегда ему, маленькому, шанежку, пряничек ли сунет. И седого почитала.
Завсегда, говорит, Витенька поздоровается".
человеческое приветствие за доблесть почитается..."
спокойная, выпрямленная, вот и спину ее наконец-то "отпустило", в черном
вязаном платочке, белой тюлью прикрытая. Свечи обочь головы горят, в углу,
под большой застекленной иконой, лампада светится.
Горница и кухня -- вот и все апартаменты, в которых отвековала тетка Агафья.
Все свежепокрашено, выбелено, чистота кругом, бедный порядок и уют. На окнах
неслышно осыпаются цветы. Зашла сестра Агафьи и каким-то наитием или еще чем
отгадала мою мысль о цветах, сунула палец в один, другой горшок: "Ой,
полить-то забыли..." -- и быстренько собрала горшки, банки из-под консервов,
в которых росли нехитрые деревенские цветы, унесла их на верандочку и
вернулась, вытирая мокрые руки о фартук.
попроведать, попрощаться, скажи ему словечушко... -- И тут же концом мокрого
фартука стала подтирать подоконник и рассказывать, что все Агафья "для себя"
припасла, справу всю, тюль, тапочки, одежонку, покрывальце, денежек на
книжке двести с лишним рублей, да еще под подушкой тридцать шесть: -- На
первую пору, на первый расход, пока в Дивно-то-горскую кассу съездишь да
оформишь документы и по завещанию получишь на похороны... Вот и все
богатство! Все тут, -- обвела рукой сестра, -- ломила, ломила...
роняю я, чтоб успокоить сестру, но она закатывается в судорожных рыданиях,
тянет скомканный фартук к лицу.
только не обогрела, кого не обласкала... -- И, отрешенно глядя в окно
мокрыми глазами, жалуется:
приехали в город: "Лелька заболела". Дак ведь не спросил, как, чем заболела,
может, помочь? Нет, он сразу пылить: "Лелька умерла, дак не вздумайте без
меня избу продавать. Я, падла, так всех oтделаю, что родная тетя вас на том
свете не опознает!" А этот, -- махает она рукой за окно. -- Миня-то! Утром
ворвался, ни здравствуй, ни прощай... "Стопку мне чичас! Ребятам на
опохмелку по стопке. Ковды яму выкопам -- шесть зеленых и закусь, как
полагается". Шакал и шакал! Дали. Кому-то надо копать. Налили, поди-ко,
глаза-то? Выкопают ли могилу?..
деревенские, я должен их помнить, по разуменью сердобольной женщины.
брякает протезом, усталый, потный инвалид со старыми, еще матерчатыми
колодками на мятом, засаленном пиджаке. По всему видно, с раннего ранья он в
ходу, в хлопотах, на лбу и на верхней губе у него выступил немощный пот.
заказали, продукты в Дивногорском бабы получат. Вот с транспортом как? Нужна
грузовая машина, автобус. Маленький или большой автобус?
Лучше бы большой. Что, как народ соберется? -- и снова всхлип и переход на
причитание:
забыл? Ты не вспомнишь, чего я забыл?
хватит.
распорядителей, опять же Агафьина сестра, потоптавшись на кухне, вступает в
горницу и на правах старой уже моей знакомой виновато спрашивает: "Виктор
Петрович, ты у нас человек большой, грамотный, подскажи ты нам насчет
оркестра. Нам денег не жалко, ниче для нее, голубушки, не жалко, да ведь не
осудили бы люди..."
горьким людям, что смерть, тем более смерть деревенской старухи, скромно, в
трудах прожившей век, никакого куражу и шуму не требует. Не надо бы никакой
суматохи и потехи. И вообще, худая это, куражливая мода хоронить деревенских
крещеных стариков с оркестром. Сама тетка Агафья, провожая товарок в иные
дали, пела за гробом молитвы, и мою тетку Апраксинью Ильиничну, свою
соседушку, провожая, читала и пела особенно проникновенно: "Братиям и
сродникам нашим даруй спасение, прощение и жизнь вечную" -- или что-то в
этом роде, аж за сердце хватало...
инвалид устало оседает на скамейку:
найдем, найдем... В верхнем конце села старик один еще много молитвов
Мережковский Дмитрий
Конюшевский Владислав
Посняков Андрей
Глуховский Дмитрий
Посняков Андрей
Ибсен Генрик