помнит. Он уважит...
убранство избы: старое зеркало, обтянутое черным, пошатнувшийся, грубо
прихваченный гвоздем к стене, гардероб, на верх которого в спешке набросано
какое-то барахло, бумаги, старая копилка с выбитым меловым задом, на желтом
серванте белеет кружевная накидка, по ней вразброс: старая гребенка,
чернеющий изломом цветной камешек, узкогорлая штуковина, похожая на
кувшинчик, в которую сунуто три давних бумажных цветка, хрустальная вазочка,
в ней открытки: с Первым маем, с Октябрем и с Новым годом, здесь же, в
вазочке, наперсток, катушки с обрывками ниток, иголки, пуговицы, головные
заколки, ломаная новогодняя игрушка...
послевоенного образца. В одной рамке двое: курносый мужичок, стриженный под
раскольника, с небольшой черной бородкой, баба с грубым массивным лбом и
тяжелым подбородком, меж которыми запало, потерялось все остальное -- глаза,
брови, губы, и только нос не дал себя погасить и спрятать, из ничего
возникший на вымахе, непокорно вознесся он.
портрет женщины.
Агафье: не то он -- ее старший брат, не то она -- старшая ее сестра. Сидят
вон парой много лет на стене деревенской избы. Тетка Агафья поминала, чтила
их память, на святые праздники свечки ставила. Кто их теперь вспомнит?
мимоходная послевоенная перепечатка, скверная фотобумага, грубая рамка не
смогли принизить и затушевать гордую осанку, прямой открытый взгляд женщины,
ямочки на щеках, правда, исчезли, видно, несолидными, легкомысленными они
показались фоторемесленникам, может, и не давался им такой тонкий штрих
лица? Очень похожа на этом примитивном портрете тетка Агафья на любимую мою
киноактрису Нину Русланову и на всех гордых русских женщин похожа, даже
грубое платье или кофта -- заношенный бедный обряд не унизили ее красоты, не
погасили осанку славной женщины. Фотографировалась она на сплаве, с
коллективом ударниц, когда мужика угнали на работу в Игарку и вернулся он
оттуда расшибленный, цинготный. "С общей фотографии и увеличена покойница на
портрет", -- охотно пояснили мне.
визгом включался и разболтанно, что кинопередвижка тридцатых годов,
стрекотал холодильник "Ока", начищенный самовар, посуда, ухват, сковороды,
чугунки. Кладовка заполнена скарбом, банками с вареньем, лампами, давно
вышедшими из обихода, фонарь без стекла, ссохшиеся пыльные обутки, бутылки с
какой-то жидкостью, пересохшие пучки трав, рукавицы, топор, щипцы.
Свежепокрашенное крыльцо заметно сгнило на торцах и обломалось; надворные
постройки скособочились -- уже давно нет на дворе ни мужика, ни скота, да и
кошки не видно.
калиткой, пестреет огород, старательно ухоженный, светлой водой окропленный
сибирский огород, не раз урезанный и обсеченный. В нем поместилось все
необходимое для жизни: картофель, свекла, репка, капуста, редька, бобы с
горохом, по привычке ткнутые в бока гряд, да несколько брюковок. Даже
цветочки есть -- ноготки, астры, желтыши, настурции -- для радости, для
украшения посажены, может, и для похорон, чтоб не было лишних хлопот
родственникам, чтоб зря капиталы не тратили. И неуклюже, тяп-ляп -- не
отставать же от моды! махонькая теплица сооружена, крытая мутными клочьями
полиэтилена. В тепличке долговязые помидоры мучаются, огурчишки по кольям
ползут, в щели, наружу вылезть норовят. И подсолнухи, подсолнухи! Вот-вот
они зацветут и осветят радостным светом этот клочок родной земли. Уже без
хозяйки, без саженицы будут они цвести и свидетельствовать, что душа ее
здесь, нетленна она до тех пор, пока есть этот, ею возделанный огород, ее
родная деревня, эти горы, леса, великая река, водой из которой омыта она
была в детском корытце, когда родилась, и этой же водой обмыта, когда
снаряжали ее в далекий, вечный путь.
почти девяносто лет на своей родной земле, в родной деревне, в своем родном
углу, в сельском миру, с детства близком и бессловесно любимом. Прожить,
пусть в тяжких трудах и заботах, не ведая разлук и тоски в чужеземье, не
поддавшись соблазнам и отраве городской жизни, прожить с покоем и
прибранностью в душе и кончить своей век с достоинством, уйти с тихой
молитвой на устах туда, откуда ты явился гостем на сей свет с назначением
творить в меру сил, тебе данных, добро и успокоиться с сознанием до конца
исполненного долга.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
неожиданных, в Астрахани, на Каспийском море. Большой это загадкой было для
меня: как сумел переместиться родитель с холодных заполярных земель, с тихих
вод Енисея в бурные волжские стихии, аж из конца в конец страны!
судьбе человека, живущего в Стране Советов, полной сказочных чудес и
превращений.
подконвойного контингента отсюда была перегнана на возведение волжского
гиганта -- Куйбышевской ГЭС. Народу там, по слухам, собралось аж полтора
миллиона, но дело шло ни шатко ни валко. Когда лопнуло терпение у мудрой
партии и не менее мудрого правительства, откомандировало оно туда
правительственную комиссию дознаться, отчего это не только досрочно не
заканчивается строительство очередного гиганта, но и в сроки не
укладывается, хотя посылается туда самое идейное, самое целеустремленное
руководство и рабочих не велено жалеть.
пел и плакал. Но в какой-то исповедальный час он все же рассказал о том, как
очутился на Каспии и какое там с ним вышло приключение.
отчество, фамилия, докладываю, что тяну срок по указу Сталина от одна тысяча
девятьсот сорок восьмого года, статья такая-то пункт такой-то, подпункт
десятый. За столом комиссия сидит, самоглавный комиссар в кожане,
точь-в-точь как на портрете Шшэтинкина, героя сибирской войны. Прицелился он
на меня, востро так поглядел и говорит: "Петр Павлович, сколько лет вы
находитесь в заключении?" "Шесть лет, семь месяцев и четыре дни. Часов не
подсчитал, часов у миня нету". "Та-ак, -- произнес комиссар. -- А сколько ж
вы пролежали в больнице?" "Ровно четыре с половиной года", -- снова
отчеканил я. "Во-он! -- заорал комиссар и стукнул кулаком по столу. -- Во-он
со стройки! Чтоб духу не было!..". И миня как миленького помели со стройки
-- иди куда хошь со справкой о досрочном освобождении. Ну, таких, как я,
много помели. Братва загуляла, и я с ей загулял, да куйбышевской милиции
велено было вылавливать нас и в Гурьев направлять -- там наборный пункт
Кас-рыб-килька-холод-флота. Миня, как рыбного спеца, сразу на судно
назначили. Капитаном. Я двоих наших, куйбышевских, матросами прихватил и
поплыл по морю. Миня весь Каспий знал, сам начальник пароходства Назаров...
семисят пята, пунхт "д", подпунхт "в" -- десять лет с лишением права голоса.
скрипнув зубами, сжал кулачишко, на картошину похожий, ткнул им в окно,
грозя аж за Уральские горы. -- Я ишшо и глаз ему выбью.
руководящего мостика и не видел никогда, папа и себе не мог бы объяснить.
ребятишек, с трудом и приключениями отыскал я моего единственного родителя и
призвал к себе в гости.
Пришла еще телеграмма, длинная, непонятная, с номером поезда, какой через
станцию Чусовскую и не ходил.
каждому ходить всем семейством. Расставлю я детей и жену у одних ворот, сам
встану у других, стою, жадно всматриваясь в шествие пассажиров. Нет папы! И
день нету, и другой нету. На третий день я к поезду не пошел -- работы много
было. Утерялся родитель. Снова утерялся! Неспокойно па душе, сплю и
прислушиваюсь -- папа ж человек пылкий, увлекающийся, мог нашу станцию и
проехать, что как прибудет в неназванный час?
говор, голос с хрипотцой, но до звонкости промытый. Я к дверям, жена меня за
рубаху -- на окраине на темной живем, почти в овраге, мало ли что.
Лондон Джек
Свержин Владимир
Сертаков Виталий
Суворов Виктор
Браун Дэн
Громыко Ольга