что Сеттембрини мог бы ему только позавидовать даже букву "р" в словах
"вероятно" и "напрашиваются" он произносил с таким же гортанным раскатистым
выговором, как и итальянец.
- Вы улыбаетесь, - продолжал Пеперкорн. - Вы моргаете, вертите головой
туда и сюда, как будто тщетно что-то обдумываете. И все-таки вы отлично
знаете, что именно я имею в виду и о чем идет речь. Я вовсе не говорю, что
вы совсем не обращаетесь к мадам или не отвечаете, когда по ходу разговора
от вас требуется ответ. Но, повторяю, вы делаете это как будто по
принуждению, вернее, словно уклоняетесь от чего-то, чего-то избегаете, а
если приглядеться - то станет ясно, что вы избегаете одной определенной
формы обращения. Поскольку речь идет о вас, может показаться, будто вы съели
с мадам двойной орех и по уговору не имеете права, разговаривая с ней,
пользоваться именно этой формой. Вы с удивительной последовательностью
избегаете называть ее. И никогда не обращаетесь к ней на "вы".
- Но, мингер Пеперкорн... Какой же двойной орех...
- Я позволю себе обратить ваше внимание, да вы, вероятно, и сами
почувствовали, что сейчас ужасно побледнели.
Ганс Касторп сидел, не поднимая глаз. Нагнувшись, он, казалось,
внимательно разглядывает багровые пятна на простыне. "Вот он куда гнул! -
думал Ганс Касторп. - Вот до чего дошло! И, кажется, я сам виноват, что дело
дошло до этого. Я сам приложил руку, мне сейчас это становится ясно. Неужели
я действительно так побледнел? Может быть, ведь вопрос действительно
поставлен ребром. И неизвестно, что теперь будет? Могу я еще лгать? Да,
пожалуй, могу, но я не хочу. Пока что буду рассматривать кровавые пятна, эти
винные пятна на простыне".
Человек, высившийся над ним, тоже молчал. Пауза продолжалась две-три
минуты, она дала обоим почувствовать, какую продолжительность могут
приобретать в таких случаях столь крошечные единицы времени.
Первым возобновил разговор Питер Пеперкорн.
- Это было в тот вечер, когда я имел честь познакомиться с вами, -
начал он нараспев и в конце фразы понизил голос, словно приступая к длинному
повествованию. - Мы устроили маленькую пирушку, услаждали себя кушаньями и
напитками, настроение у нас было приподнятое, по-человечески непринужденное
и задорное уже в весьма поздний час отправился я рука об руку с вами к ложу
моего отдохновения. И вот тогда, перед моей дверью, мне пришло в голову
посоветовать вам на прощание коснуться губами лба этой женщины, которая
представила вас как старого друга из времен ее последнего пребывания здесь,
и предложить ей в знак столь торжественной минуты тоже выполнить по
отношению к вам этот праздничный и веселый обряд у меня на глазах. Вы
решительно отвергли мое предложение, отвергли под тем предлогом, что
считаете нелепым обмениваться с моей спутницей поцелуями в лоб. Вы не будете
спорить против того, что заявление такого рода само по себе нуждается в
объяснении, объяснении, которого вы мне до сих пор не дали. Согласны вы
выполнить этот долг сейчас?
"Так, значит, он и это заметил... - пронеслось в голове Ганса Касторпа
он еще усерднее занялся винными пятнами и даже начал скоблить кончиком
безымянного пальца одно из них. - В сущности, мне даже хотелось тогда, чтобы
он это заметил и отметил, иначе мой ответ был бы иным. А что же будет
теперь? Сердце у меня здорово колотится. Вспыхнет ли он первоклассным
царственным гневом? Может быть, посмотреть, где его кулак, не занес ли он
его уже надо мною? Я оказался в чрезвычайно оригинальном и весьма щекотливом
положении..."
Вдруг он почувствовал, что его кисть, кисть правой руки, сжали пальцы
Пеперкорна.
"Вот он хватает меня за руку! - пронеслось в голове Ганса Касторпа. -
Смешно, чего же я сижу здесь как побитая собака! Разве я в чем-нибудь
виноват перед ним? Ничуть. В первую очередь должен жаловаться ее супруг в
Дагестане. А потом другие. И уж потом я. А этому, насколько мне известно,
пока и жаловаться-то не на что... Почему же у меня так бьется сердце? Давно
пора выпрямиться и честно, хотя и почтительно посмотреть прямо в это
великодержавное лицо!"
Он так и сделал. Великодержавное лицо было желтым, глаза под нависшими
складками лба казались особенно бледными, в разорванных губах таилась
горечь. Казалось, оба читают в глазах друг у друга - величественный старик и
незначительный молодой человек, причем старик продолжал держать молодого за
кисть руки. Наконец Пеперкорн проговорил вполголоса:
- Вы были возлюбленным Клавдии Шоша, когда она в последний раз жила
здесь.
Ганс Касторп еще раз опустил голову, но сейчас же снова поднял, перевел
дыхание и сказал:
- Мингер Пеперкорн! Мне в высшей степени претит лгать вам, и я ищу
способа избежать лжи. А это нелегко. Если я отвечу утвердительно, я буду
хвастуном, если отрицательно - я солгу. Ну что ж, именно так обстоит дело.
Долго, очень долго прожил я с Клавдией, - простите, с вашей теперешней
спутницей, - в этом вот доме, и официально не был с ней даже знаком. Все
обычные светские условности были исключены из наших отношений - вернее, из
моего отношения к ней, а его истоки скрыты глубоко во мраке. В своих мыслях
я не называл Клавдию иначе, как на "ты", да и в действительной жизни тоже.
Ибо в тот вечер, когда я сбросил некоторые педагогические путы, - о них мы
недавно говорили, - и подошел к ней под предлогом, которым я некогда уже
воспользовался - у нас тут был маскарад, карнавальный безответственный
вечер, когда всем говорят "ты", - в тот вечер это "ты" бессознательно и
безответственно приобрело свой полный смысл. Но это был вместе с тем и канун
отъезда Клавдии.
- Свой полный смысл, - повторил Пеперкорн, - все это очень мило... - Он
выпустил руку Ганса Касторпа и принялся обеими своими капитанскими руками с
копьями ногтей растирать себе глазные впадины, щеки и подбородок. Затем
сложил руки на закапанной вином простыне и склонил голову влево, на левое
плечо, как бы отвернувшись от гостя.
- Я ответил вам насколько мог правдиво, мингер Пеперкорн, - сказал Ганс
Касторп, - и честно старался не сказать ни слишком много, ни слишком мало.
Прежде всего я хотел обратить ваше внимание на то, что тот вечер полного
осуществленного "Ты" и вместе с тем вечер прощания можно и принимать в
расчет и не принимать, ибо это вечер, выпадающий из обычной жизни, и даже,
пожалуй, из календаря, - так сказать, вечер hor d'oeuvre*,
экстраординарный, что-то вроде двадцать девятого февраля, вот почему, если
бы я отрицал некий факт, это было бы ложью только наполовину.
______________
* Закуска (франц.).
Пеперкорн не ответил.
- Но я предпочел, - снова начал после небольшой паузы Ганс Касторп, -
сказать вам правду, рискуя утратить ваше благоволение, что, признаюсь вам
совершенно открыто, было бы для меня чувствительной утратой, прямо-таки
ударом, настоящим ударом, вроде того, который я испытал, когда мадам Шоша
появилась здесь опять, но не одна, а со спутником. Я рискнул пойти на
откровенность, ибо давно желал, чтобы между нами была полная ясность - между
вами, кого я так исключительно почитаю, и мной, это казалось мне прекраснее
и более по-человечески, - вы знаете, как это слово произносит Клавдия своим
волшебным глуховатым голосом, она его так обаятельно растягивает, - чем
умалчивание и утаивание. И поэтому у меня прямо камень с души свалился,
когда вы констатировали некий факт. И еще одно, мингер Пеперкорн, -
продолжал Ганс Касторп. - Еще одно заставило меня сказать вам чистейшую
правду: я испытал на личном опыте, какое раздражающее чувство вызывает
неуверенность, когда приходится довольствоваться лишь смутными
предположениями. Теперь вам известно, с кем Клавдия, до того как появились у
вас теперешние права на нее, - не уважать их было бы просто бредом, - теперь
вам известно, с кем она пережила, провела, отпраздновала некое двадцать
девятое февраля. Что касается меня, то мне так и не удалось добиться
ясности, хотя совершенно понятно, что каждый, кому приходится над этим
задуматься, вынужден считаться с предшествующими фактами такого рода, вернее
- с такими предшественниками, и хотя мне было известно, что гофрат Беренс -
он, как вы, может быть, знаете, художник-дилетант, пишет маслом - провел с
ней множество сеансов и сделал ее портрет - выдающаяся вещь, притом кожа
написана так осязаемо, что невольно призадумаешься, я по этому случаю немало
помучился, ломал себе голову, продолжаю ломать и по сей день.
- Вы все еще любите ее? - спросил Пеперкорн, по-прежнему не меняя позы,
то есть отвернувшись... Большая комната все больше погружалась в сумрак.
- Простите меня, мингер Пеперкорн, - отозвался Ганс Касторп, - но при
моем отношении к вам, при том, как я почитаю вас и преклоняюсь перед вами, я
бы не считал возможным говорить о своих чувствах к вашей спутнице.
- А она, - спросил Пеперкорн совсем тихо, - она разделяет и теперь еще
эти чувства?
- Я не могу утверждать, - ответил Ганс Касторп, - я не могу утверждать,
что она когда-нибудь разделяла их. Это маловероятно. Мы с вами уже касались
этого предмета чисто теоретически, когда говорили о том, что женская природа
только реагирует на любовь мужчины. Меня, конечно, особенно любить не за
что. Какие же у меня масштабы - сами посудите! И если дело могло все-таки
дойти до... до двадцать девятого февраля, то это случилось лишь потому, что
женщину подкупает, если на нее падает выбор мужчины, причем, должен
добавить, я сам себе кажусь пошлым хвастуном, когда называю себя "мужчиной"
но уж Клавдия-то во всяком случае настоящая женщина.
- Она подчинилась чувству, - пробормотал Пеперкорн разорванными губами.
- Вашему чувству она покорилась гораздо охотнее, - вероятно, и прежде
покорялась не раз, это должно быть ясно каждому, кто попадает...
- Стойте! - прервал его Пеперкорн, все еще не повертываясь к нему, но
предостерегающе подняв руку ладонью к собеседнику. - А это не подлость, что
мы так о ней говорим?
- Конечно, нет, мингер Пеперкорн. Нет, в этом смысле я, кажется, могу
вас вполне успокоить. Ведь речь идет о вещах очень человеческих, -
Семенова Мария
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Каргалов Вадим
Белогорский Евгений