Чтение 164–й страницы книги ~Посмотри в глаза чудовищ~

обезглавленного тела:

Их пытались удержать.

Может быть, если бы не пытались, если бы сразу пропустили - не
случилось бы того, что случилось:

Кто знает?..

Потом Брюс догадался направить всех своих уцелевших в подвал,
зажег черную свечку. Он умел обращаться с этим чуть лучше, чем Николай
Степанович тогда, в сорок втором:

Их забросило под Калугу.

Четверо остались невредимы: сам Брюс, Надежда, Тигран и Василий,
молодой боец из отряда Ильи. Здорово досталось Бортовому. Илье
продырявили бок какой-то пикой и раздробили кисть. Горбатый цыган
Бажен от удара по голове все еще не пришел в сознание. Очень тяжело
ранен был Костя: спасая

Светлану, он с голыми руками бросился на что-то острое, машущее:
будто в соломорезку руки сунул: И страшно пострадала сама Светлана:
она пыталась творить какие-то заклинания, не отступала: не смотри,
Степаныч, не надо тебе этого видеть:

И - вынесли Коминта. Если бы не он: даже с одной рукой...

Троих вынести не смогли. Просто нечего было выносить.

Оба ученика Брюса, призванные им сюда специально для участия в
акции (были так горды:) и племянник Ильи - остались там, в
недостройке.

Брюс рассказывал еще и о том, как везли раненых в Москву, как
миновали милицейские посты и заслоны - Николай Степанович не слушал.
Он смотрел на

Коминта. Лицо почти не пострадало:

Никакой ксерион не спас бы от смерти при таких ранах.

Было как-то чересчур пусто в груди.

Со Светланой все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо.
Вводил морфий?.. хорошо. Светочка: не слышит. Да, и лицо сделается
новое, и глаза.

И Костя поправится. А Илья - вон, уже ковыляет, хоть и
кособочится:

Надежда черная и молчит.

Ашхен еще ничего не знает: И внуки еще ничего не знают.

Командир, подходил Тигран, командир: я понимаю, ничто не заменит:
пусть я у тебя буду так же, как он?.. возьмешь?..

Потом, Тигр, потом:

Глупец мстит сразу, трус - никогда.

Я - глупец.

Шестое чувство (Красноярск, 1982, январь)

Платье на Аннушке было изысканно-неприметным, и о том, что стоит
оно пять тысяч новых франков, знали только в салоне "Шанель". Ради
этого платья я не поленился съездить в Предтеченку, выйти в парижском
руме, выиграть на скачках необходимую сумму: Правда, возвращаться
пришлось через финскую границу натоптанными тропами питерских
фарцовщиков. Проводником был всем известный Федя Беленький,
прославившийся в своем кругу тем, что лет десять назад построил на
даче в Комарово воздушный шар, запасся алюминиевой стружкой, щелочью -
для получения необходимого водорода: Но в ночь отлета на проводинах
шар этот по пьяному делу зажгли вместе с дачей. С тех пор Федя твердо
стоял на земле.

Филармония в городе была достаточно хороша для любой столицы мира.

Акустику архитектор выверял вместе с музыкантами, над люстрами
трудились лучшие мастера, а буфет не уступал буфетам императорских
театров. Зала было два, и если в большом, как правило, развлекалась
молодежь, то в малом звучала классическая музыка. И публика здесь
подбиралась настоящая .

Билеты на концерт Камбуровой я купил на третий ряд. Прямо перед
нами два юноши студенческого вида настраивали магнитофон, шепча:
"Раз-два-три, раз- два-три:" - будто намеревались закружиться в
вальсе. А левее их восседал библейского вида седобородый старец Иван
Маркелович, великий библиофил; трижды собирал он библиотеку и дважды
терял ее - но и сейчас она оставалась самым представительным частным
собранием если не в России, то уж по эту сторону Урала - наверняка.
Частыми его гостями были историки, в частности

Эйдельман, всяческие литературоведы и просто любознатцы. Власти
взирали на это сквозь пальцы: устали, наверное. У него можно было
запросто взять почитать Бердяева, Шестова, да и Гумилева Николая
Степановича: Рядом с ним, склонившись и что-то шепча, сидел
чернокудрый молодец с розовым лицом

- один из активных читателей и сам немного писатель, автор то ли
двух, то ли трех нетолстых (а у кого они сейчас толстые?) книг. Чуть
дальше замерла в ожидании начала концерта моя директриса, в профиль
чем-то напоминающая

Гертруду Стайн. А дальше сидел дирижер симфонического оркестра, к
отцу которого я ходил исповедоваться в Болгарии незадолго до начала
войны:

Мы раскланивались со всеми, потому что здесь не было людей, с
которыми я не здоровался. В какой-то мере билет на этот концерт был
пропуском в общество .

Свет в зале медленно мерк. Вспыхнула рампа. Потом софиты.

Вышли и поклонились пианист и гитарист. Заняли свои места.

А потом стремительным шагом, чуть наклонясь вперед, вышла
темноволосая певица с широкоскулым скифским лицом и одетая тоже
по-скифски: в свободный костюм из мягкой коричневой замши. Она
улыбнулась, широко раскинула руки, будто обнимая зал:

- Здравствуйте, дорогие! - голос ее был низкий, глубокий.- Я очень
рада видеть вас снова:

Собственно, ее песни песнями не были. Это были стихи, которым
наконец вернули их забытую музыку:

Стихи для песен она выбирала непростые. Как правило, тех людей,
которых я имел счастье знать, а одна из них некоторое время была моей
женой.

Эх! Как все-таки правильно, что живет и поет она сейчас, а не
восемьдесят лет назад. Офицеры бы стрелялись на дуэлях. гимназисты
просто стрелялись, а купцы творили бы несусветные глупости - и все от
безнадежности. Сейчас же - маленькие, но полные залы, букеты и
небольшая кучка робких интеллигентных поклонников:

Впрочем, первое отделение состояло из песен Окуждавы, Самойлова,

Левитанского: И было понятно, что русская поэзия жива. Правда,
где-то на дне сознания у меня возникал чудовищный образ пана
Твардовского, который очнулся под грудой мертвых тел:

В антракте грех было не воспользоваться благами буфета. Но по
дороге к бутербродам и шампанскому нас перехватил чуть более обычного
экзальтированный Гаврилов. У него уже третью неделю гостил эвенкский
шаман.