ваться? Или отказываться? Действие несовместимо с игрой между "да" и
"нет". Действие топора разрубает Janus bifrons [92] надвое. Чтобы быть
понятым, учение Алэна требовало по меньшей мере долгого и терпеливого
напряжения воли и неограниченного времени. Но именно этого больше всего
и не хватало нашим мальчикам: времени и терпения. Мир, вышедший из чрева
войны, как Иона - из чрева китова, несся, несся с быстротой болида. Ско-
рей! Скорей! Алэн уже не поспевал за ним. Подобно всем лучшим из уцелев-
ших представителей довоенного поколения, он привык жить и мыслить в
масштабе столетий. Из всей пятерки Адольф Шевалье был единственным, чей
темперамент еще мог приспособиться к ритму этого дыхания, медленного и
глубокого, как дыхание крестьянина. Но, к несчастью, Шевалье был сделан
из недостаточно крепкого морального теста, чтобы принять Алэна и не ис-
казить его. С помощью софизмов он пытался найти у Алэна какоенибудь оп-
равдание для своей философии, требовавшей спокойствия и комфорта. Симон
Бушар со своей нерастраченной силой был ближе к Алэну как к человеку и
любил в нем человека больше, чем его идеи. Грубая, прямолинейная чест-
ность Алэна заставила Бушара очень скоро отойти от него и броситься на
поиски какого-нибудь другого учения, которое дало бы ему возможность
действовать. Действовать так, как он понимал, - кулаками. Его влекла к
себе революция. Но в эти первые, решающие шесть месяцев, которые после-
довали за перемирием, здесь, на Западе, представление о революции было
еще неясным, бесформенным. Партии, лишенные организующего начала, топта-
лись на месте, как слепец, который тычет палкой в стенку. Еще ничего оп-
ределенного не было известно о России, блокированной войсками Клемансо;
только через эти войска и благодаря их мятежу станет доходить в апреле
будущего года правда о том, что государственным деятелям, ренегатам
французской революции, не удалось задушить народисполин, разбивающий
свои цепи.
самым удручающим (этого не говорили вслух, - слишком тяжело было это
признать) было возвращение армии - их старших братьев. От их опыта,
единственного опыта, который молодежь не брала под сомнение, ибо за него
было заплачено кровью, она ждала ответа на вопрос, как жить. Только в их
присутствии она держалась скромно и молчаливо. Она с тревогой ждала, что
скажут старшие. Но старшие не говорили ничего. Они тоже молчали. Они ук-
лонялись от ответов на вопросы. Они говорили только о вновь обретенной
жизни. Они торопились вернуться в сети повседневности, сплетенные из тех
самых цепей, из которых эти юноши так стремились вырваться. Хуже всего
было то, что через несколько дней или недель иные успевали вновь прино-
ровиться к условностям лживого и трусливого тыла и, чтобы лучше вклю-
читься в его жизнь, начинали хвастать и врать. И разве только случайный
взгляд, которым на лету обменивались два фронтовых товарища, мог выдать
их тайное взаимопонимание. Но младшим братьям, которые оставались дома и
теперь ждали, молили, чтобы им кто-нибудь сказал таинственное слово, они
не говорили ничего. (Увы! Может быть, им и нечего было сказать! Они ра-
зучились говорить. К чему слова?) Это была великая Измена. Казалось, они
мстили за предательство своих отцов и братьев, которые сами оставались в
тылу, а их посылали умирать во имя лжи.
в нашей солнечной системе, две планеты женские), проделала уже не один
опыт, но от этих опытов у них оставалась в душе горечь. Как-то вечером
они привели одного из старших к Рюш. Это был друг убитого под Эпаржем
брата Бушара. Он был гордостью лицея и окончил его, увенчанный шумными
(и обманчивыми) надеждами, обычно возникающими в кругу учителей и това-
рищей как следствие успехов в занятиях. Но тут его захватила война и
продержала от первого дня до последнего, если не считать трех периодов
вынужденного отдыха и ремонта в госпиталях после ранений. Гектор Лассю
получил все геройские нашивки, так что можно было рассчитывать, что для
младших он окажется мужественным и верным советчиком. Бушар показывал
своей компании его письма к брату и ответы брата за первые два года вой-
ны, и в этих письмах друзья громко заявляли о своем твердом намерении
навести порядок в доме, когда они вернутся. Потом один замолчал: его
убили. А тот, который остался в живых, больше не говорил. Он не очень
изменился физически, хотя возмужал, повзрослел, кожа у него стала крас-
ная, как обожженная глина; пожалуй, он даже выглядел окрепшим (он не
выставлял напоказ свои горести, трещины в организме, который расшатали
тревоги и ужасы землетрясения). Он был прост и сердечен, он умел сме-
яться. Его манеры казались немного резкими в первые дни, пока он еще не
освоился в мире живых людей, но они быстро вошли в норму. Гектор Лассю
не проявлял той циничной грубости лесных жителей, которую многие привез-
ли с фронта и в которую зачастую рядились его юные товарищи; он смотрел
с ласковой иронией, как они разыгрывают свои роли. Мягкая, усталая улыб-
ка светилась в глубине его глаз. Ничего не упуская, они дремали и грези-
ли. Они наверстывали украденные у них часы сна, дни и ночи чистой и
простой жизни - жизни без мысли, без цели, не имеющей прошлого, не знаю-
щей будущего, до краев заполненной настоящем, - рекой без берегов. На
протяжении стольких лет постоянное соседство смерти с ее гнусными
объятиями лишало их тени плакучих "в, свежести вод, всей огромности жиз-
ни, которая течет, постоянно изменяясь и оставаясь все той же, тишины
миров, которые уходят, уходят, уходят и вечно возвращаются. Ни один из
этих мальчиков, вертевшихся и рисовавшихся перед ним, этого и не подоз-
ревал; они не были лишены всего этого, они привыкли плескаться в воде и
не чувствовали благотворности ее действия. Надо ли пытаться объяснить
им? Слишком утомительно! Когда-нибудь поймут. Пусть каждый все испытыва-
ет на своей шкуре! Я-то ведь за свою науку сам платил... Мальчикам, ко-
торые, уставив на него глаза, - так приставляют пистолет к виску, - и
спрашивали настойчиво и гневно, как он себе мыслит будущее, что он наме-
рен делать, он отвечал насмешливо и устало:
лепту внес.
шиеся, разъяренные, подавленные. Бушар, вращая глазами, сказал:
подымали над схваткой знамя мысли, хозяева войны сумели с дьявольским
бесстыдством заклеймить кличкой "пораженцы". И даже самые свободомысля-
щие из молодых людей, те, которые знали всю нелепость этой оскорби-
тельной клички, боялись, как бы самим не заслужить ее. В глубине души
они, быть может, даже презирали тех, кого она не пугала. А надо было с
вызывающим и боевым жестом, с дерзкой смелостью подхватить эту кличку,
как знамя, по примеру нидерландских "гезов" или русских большевиков,
поступавших тогда именно так. Но слабость этих юношей заключалась в из-
лишнем благоразумии, они боялись насильственного воздействия мысли, ее
крайностей. Между тем крайности были нормой для молодых людей послевоен-
ного поколения. И в глазах отравленного войной Запада, пока его еще не
коснулся свет индийского Христа, отказ от насилия означал отказ от смыс-
ла. Для этих молодых людей быть мужчиной значило "насиловать, значило
"насилие".
эти хлыщи, которые кичились тем, что "не были волами", эти бычки, кото-
рых тревожило начавшееся возмужание, искали телок, чтобы случиться с ни-
ми. И, черт возьми, в двуногих телках недостатка не было. Но эти в счет
не шли: их было слишком много. А слишком много - это слишком мало! Им
хотелось другого, им хотелось схватить за гривы идеисилы, идеи-телки,
идеи-производительницы, которые могли бы возродить Францию и Европу. Но
где их найти? Напрасно шарили их руки в темноте, - они с отвращением
разжимали пальцы. Они часами блуждали в хаосе политических и метафизи-
ческих понятий, ибо они все сваливали в одну кучу, а так как у них не
было ясности ни в одном вопросе, то они постоянно впадали в общие места
- настолько общие, что всякий раз неизбежно увязали по уши. Какой бы
вопрос они ни пытались затронуть, они никогда не знали, откуда подойти к
нему, с чего начать, они ни в чем не умели разобраться до конца: каждый
знал немного больше, чем другие (немного меньше, чем ничего), о ка-
кой-нибудь частности, в которой перед остальными разверзалась бездна не-
ведения. Они утопали. Они блуждали. Им удавалось выкарабкаться из болота
только благодаря кровоточащей иронии по отношению ко всему на свете и к
самим себе, благодаря отрицанию и насилию. Марк вносил в споры наи-
большую серьезность и откровеннее, чем кто-либо другой, признавал, что
ничего не знает. Он признавал это с горечью. За это Бэт уважала его
меньше, а Рюш больше, но втайне она наблюдала за ним. Бушар презрительно
пожимал плечами: "Прежде всего действовать! Узнать успеем после!" Ше-
валье поджимал губы и молчал. Он был слишком сознательным, чтобы не по-
нимать своего поведения, слишком гордым, чтобы признать его. Верон бом-
бардировал пустоту. СентЛюс улыбался. Он посмеивался над Марком и над
остальными. Это не мешало ему, однако, сделать между ними свой выбор.
день, - молодые буржуазные интеллигенты возвращались, как мухи на пато-
Херберт Фрэнк
Роллинс Джеймс
Орлов Алекс
Орловский Гай Юлий
Прозоров Александр
Никитин Юрий