Чтение 164–й страницы книги ~Маятник Фуко~

до тех пор? И как будто пред ликом этого его единственного, верного,
абсолютного секрета, все, что происходило в Консерватории, было бесповоротно
глупо; и глупо, раз уж на то пошло, было настаивать на том, чтоб продолжать
жить?

Мне недоставало чего-то, какого-то звена цепочки. Я знал о Бельбо почти
все, жизнь и смерть и героические деяния, не знал только одной вещи.

В аэропорту, разыскивая паспорт, я нащупал в кармане ключ от сельского
дома Бельбо. В прошлый четверг я захватил его вместе с ключом от городской
квартиры. Я вспомнил, как мы были у него в гостях и он показал нам шкаф,
набитый бумагами, и сказал, что там содержится его полное собрание сочинений
юношеского периода. Может быть, Бельбо написал что-то такое, чего не может
быть в Абулафии, и это что-то захоронено в шкафу в ***?

Никаких оснований не было приходить к подобному выводу. Неплохое
основание, сказал я себе, - чтоб поверить в этот вывод. Учитывая весь
предыдущий опыт.

Я нашел на стоянке свою машину, сел в нее и отправился в ***.

Я не застал даже столетней родственницы Канепы, сторожихи или кем там она
им приходилась, которую мы видели в прошлый приезд. Может быть, и она умерла
за это время. Никого нет здесь. Я прошел по старинным комнатам, пахнет
сыростью, мне даже подумалось, что надо установить "монаха" в какой-нибудь
из спален. Но какой смысл разогревать постель в июне, стоит только открыть
окна, все прогреет воздух летнего вечера.

Сразу после захода солнца не было луны. Ее не было и в Париже ночью в
субботу. Она взошла очень поздно, я вижу малюсенький ее ломтик - меньший,
чем в Париже, - только сейчас, когда она медленно поднимается над самыми
низкими холмами, в проеме между Брикко и соседним желтоватым, может быть,
уже окошенным горбом.

Думаю, что приехал я сюда около шести часов вечера, было совсем светло. Я
не привез никакой еды, но, блуждая по дому, в кухне я обнаружил окаменевший
окорок, подвешенный на балке. Так я поужинал, запивая водою, часов около
десяти вечера. Теперь меня мучит жажда, я притащил наверх в библиотеку дяди
Карло пузатый графин с водой, пью из горлышка, каждые десять минут спускаюсь
за новой порцией на первый этаж к раковине. Сейчас, наверное, часа три. Но
свет у меня погашен, и трудно разглядеть циферблат. Я думаю, глядя в окно.
Мелькают как будто светлячки, это падающие звезды скользят по округлым бокам
холмов. Редко-редко машины проезжают, спускаются в лог, карабкаются на
горные отроги. Когда Бельбо был мальчишкой, подобных зрелищ не наблюдалось.
Машин не было, дорог не было, не было огней, был комендантский час.

Я открыл шкаф с Бельбовыми бумагами сразу же по приезде. Кучи и кучи
рукописей, все от школьных заданий первого класса до множества блокнотов со
стихами и с прозой периода отрочества. В отроческую пору все писали стихи,
настоящие поэты потом уничтожили стихи этого периода, а плохие их
опубликовали. Бельбо был слишком строг к себе, чтоб держаться за них, и
слишком беззащитен, чтоб уничтожить. Он похоронил их в огромном шкафу дяди
Карло.

Я читал несколько часов. И еще несколько часов, вплоть до нынешней
минуты, я раздумывал над содержанием последнего прочитанного текста, который
попался мне в руки, когда я почти что готов был сдаться.

Не знаю, когда Бельбо написал этот текст. Для этой рукописи характерно
нагромождение различных почерков, вернее сказать, вариантов одного и того же
почерка в различные эпохи. Как будто бы писалось это рано, в
шестнадцать-восемнадцать лет, а потом исправлялось в двадцать, в тридцать,
потом еще раз снова в сорок, а может быть и позднее. До той поры, покуда
автор вообще не забросил писать, не считая баловства с Абулафией, к которой
не имели отношения эти строки, их нельзя было унижать электронной
трансформацией.

Когда читаешь это, кажется, что попадаешь в давно известное пространство,
в жизнь городка *** 1943 - 1945 гг., дядя Карло, партизаны, ораторий,
Цецилия, труба. Я знал пролог этой пьесы, навязчивые мотивы Бельбо нежного,
Бельбо пьяного, грустного и страдающего. Литература памяти, как нам было
хорошо известно, - последнее прибежище бездарностей.

Но я сейчас не литературный критик, я еще раз поработаю Сэмом Спейдом,
разыщу недостающую улику.

И вот мне удалось найти текст-разгадку. Это, кажется, последняя страница
жизни Бельбо в ***. После этого не происходило уже ничего.

119

И зажжен был венец трубы, я увидел, как отверзлось отверстие купола и
сияющая стрела огня низринулась из зияния в зев трубы и вверглась внутрь
тел, лишенных жизни. После того, отверстие снова закрылось и труба была
удалена.

Иоганн Валентин Андреаэ,

Алхимическое бракосочетание Христиана Розенкрейца Johann Valentin
Andreae, Die Chymische Hochzeit des ChrtstianRosencreutz, Zetzner, 1616, 6.
pp.

125-126

В тексте имеются пропуски, зачеркивания, замазывания, провалы. Восходит
все, кажется, к апрелю сорок пятого года. Немецкие армии были уже разбиты,
местные фашисты разбегались. В любом случае *** находился под контролем
партизан. После последней схватки, той самой, о которой нам рассказывал два
года тому Якопо, которая происходила практически у них в доме, разные
партизанские бригады назначили всеобщий слет в *** с тем, чтобы оттуда
двинуться на город. Они ждали условного пароля от "Радио Лондон", что
означало бы, что и в Милане все подготовлено к восстанию.

Участвовали и гарибальдийские бригады, командовал ими некий Рас,
чернобородый великан, обожаемый народом. Они ходили в разношерстном
обмундировании, формой им служили красный шейный платок и красная звезда на
груди, и вооружены были тоже как придется, кто с допотопной винтовкой, кто с
автоматом трофейного происхождения. Бадолианские войска выглядели совершенро
иначе, синие платки, форма хаки, вроде английской, и новешенькие
короткоствольные автоматы "стен". Союзники заваливали ба-долианцев всяким
добром с воздуха по ночам, а перед этим вот уже два года непременно
появлялся каждый вечер таинственный Пипетто, английский разведывательный
самолет, неведомо что разведывавший, учитывая, что ни одного огня не было
заметно окрест на десятки километров.

Между гарибальдийцами и бадолианцами особой любви не было, говорили даже,
что в ночь после решающего сражения бадолианцы, преследуя фашистов, кричали
"Да здравствует король!", но те оправдывались, что-де по привычке закричишь
что угодно, особенно когда прешь в атаку, и что совершенно необязательно из
этого следует, что они монархисты и что они тоже понимают, что король очень
во многом был неправ. Гарибальдийцы в ответ хмыкали, что, может быть, и
действительно, когда бежишь со штыком наперевес, заорешь и король и Савойя,
но не тогда же, когда воюешь в городских условиях короткими перебежками, да
что там, и без того ясно, что бадолианцы просто продались англичанам.

Было в любом случае достигнуто что-то вроде соглашения, потому что
требовалось объединенное командование для похода на город, и выбор пал на
командира Терци, у которого была под началом лучше всего обученная бригада.

Он был старше всех, воевал еще в первую мировую, это был герой, и он
пользовался доверием у командования союзников.

Довольно скоро вслед за этим, думаю - за несколько дней до начала
миланского восстания, бригады отправились отбивать наш город. Мы ждали
известий, известия были хорошие, операция удалась, бригады торжествующе
возвращались в ***, но были убитые, говорили даже, будто в сражении был убит
Рас, а Терци как будто ранен.

Ближе к вечеру послышался шум автомашин, пение солдат, люди выбежали на
площадь, с шоссе сворачивали первые подразделения, поднятые кулаки, знамена,
машут оружием из окон машин и из кузовов грузовиков. По дороге сюда их уже
закидали цветами, на машинах горы цветов.

Неожиданно раздался крик: Рас, Рас! И вот он Рас, бог весть как держится
на переднем бампере доджа, всклокоченная борода, клочья черной просоленной
шерсти вылезают из рубахи, распахнутой на груди, хохочет, приветствует
толпу.