человеческих в смысле свободы и гениальности, простите за такое, может быть,
несколько выспреннее выражение, но я за последнее время стал по
необходимости пользоваться им.
- Хорошо, продолжайте! - понизив голос, приказал Пеперкорн.
Теперь заговорил вполголоса и Ганс Касторп - он сидел на краешке стула
возле кровати, наклонившись к царственному старику, зажав руки между
коленями.
- Ведь она же гениальное создание, - заговорил он опять, - и этот муж в
Закавказье, - вы, вероятно, знаете, что у нее есть муж в Закавказье, - так
вот, он предоставляет ей быть свободной и гениальной - то ли от глупости, то
ли от интеллигентности, - сказать не берусь, я этого типа не знаю. Во всяком
случае, правильно делает, что предоставляет, и то и другое ей все равно дает
болезнь, гениальный принцип болезни, которому она подвластна, и каждый, кто
попал бы в положение ее мужа, правильно сделает, последовав его примеру, и
не будет жаловаться и заглядывать в прошлое или в будущее...
- Вы жалуетесь? - спросил Пеперкорн и повернулся к нему лицом... В
сумерках оно казалось мертвенным: бледные глаза смотрели устало из-под
идольских складок на лбу, крупный разорванный рот был полуоткрыт, словно у
трагической маски.
- Я не предполагал, - скромно отозвался Ганс Касторп, - что речь идет
обо мне, и все это говорю к тому, чтобы вы, мингер Пеперкорн, не жаловались,
и из-за того, что было прежде, не лишали меня своей благосклонности. Сейчас
для меня это главное.
- И все-таки я, сам того не зная, должно быть, причинил вам глубокую
боль.
- Если вы задаете вопрос мне, - возразил Ганс Касторп, - и если я
отвечу утвердительно, то это прежде всего не должно означать, будто я не
ценю великого блага быть знакомым с вами, а ведь это преимущество неразрывно
связано с огорчением, о котором вы говорите.
- Благодарю вас, молодой человек, благодарю. Весьма ценю учтивость
ваших бойких слов. Но, оставив в стороне наше знакомство...
- Наше знакомство трудно оставить в стороне, - возразил Ганс Касторп, -
да мне и вовсе незачем оставлять его в стороне, чтобы совершенно
чистосердечно ответить на ваш вопрос утвердительно. То, что Клавдия
вернулась с человеком ваших масштабов, могло только усилить и осложнить мое
огорчение от того, что она вообще вернулась в сопровождении кого-то другого.
Это очень меня мучило, мучит и теперь, не отрицаю, и я нарочно опираюсь на
положительную сторону всей этой истории, то есть на мое искреннее уважение к
вам, мингер Пеперкорн, хотя, сознаюсь, в этом скрыт и некоторый подвох в
отношении вашей спутницы ведь женщинам не очень нравится, если их
возлюбленные дружат между собой.
- Вы правы, - отозвался Пеперкорн, незаметно улыбнувшись, и провел
ладонью по губам и подбородку, словно боялся, что мадам Шоша может увидеть
эту улыбку. Скромно усмехнулся и Ганс Касторп, потом оба кивнули, словно с
чем-то втайне соглашаясь.
- Эту маленькую месть, - продолжал Ганс Касторп, - я мог себе в конце
концов позволить, ведь если говорить обо мне, то у меня все же есть
некоторые основания жаловаться - не на Клавдию, но вообще на свою жизнь, на
свою судьбу, а так как я имею честь пользоваться вашим доверием и сейчас
такие совершенно необычные минуты сумерек, то я попытаюсь хотя бы
приблизительно рассказать о себе.
- Я буду просить вас об этом, - вежливо отозвался Пеперкорн, и Ганс
Касторп продолжал:
- Здесь наверху я давным-давно, мингер Пеперкорн, не дни, а годы, точно
я не знаю сколько, но многие годы, поэтому-то я и заговорил о "жизни" и
"судьбе", и когда будет нужно, я к этому еще вернусь. Я приехал сюда
ненадолго, навестить моего кузена, он был военным и полон самых честных и
достойных намерений, что, впрочем, ему нисколько не помогло, ибо он успел
уже отбыть на тот свет, а я все еще тут живу. Я не военный, у меня была
гражданская профессия, как вы, может быть, слышали, почтенная и разумная
профессия, говорят, будто она даже способствует сближению между народами, но
меня она никогда особенно не увлекала, сознаюсь в этом, о причинах своего
равнодушия я могу только сказать, что они скрыты во мраке вместе с корнями
моих чувств к вашей спутнице, - я не случайно называю ее так, я хочу этим
показать, что у меня и в мыслях не было покуситься на чьи-то установившиеся
права или отрицать мои чувства к Клавдии Шоша, и мое обращение к ней на
"ты", его я тоже никогда не отрицал, с тех пор как ее глаза впервые
взглянули на меня и околдовали меня - околдовали в самом безрассудном смысле
этого слова. Ради нее и наперекор господину Сеттембрини я подчинился
принципу безрассудства, гениальному принципу болезни, впрочем, я, вероятно,
был покорен ему с давних пор, искони, - и вот я остался здесь - уж не знаю
точно, сколько времени я нахожусь тут, - я все забыл и со всеми порвал - с
моими родными, с моей профессией там, на равнине, со всеми моими надеждами
на будущее. И когда Клавдия уехала, я стал ждать ее, ждать, ждать здесь
наверху, а теперь совсем отбился от жизни внизу и для тамошних людей все
равно, что умер. Вот что я имел в виду, когда говорил о "судьбе" и позволил
себе намекнуть на то, что имел бы основания жаловаться на чьи-то
установившиеся права. Знаете, я читал одну историю, нет, я видел это на
сцене: некий простодушный юноша, - он был, впрочем, военным, как и мой
двоюродный брат, связался с пленительной цыганкой - она была пленительна, с
цветком за ухом - натура дикая и своевольная, - словом, роковая женщина, и
до того околдовала его, что он сбился с пути, всем ради нее пожертвовал,
стал дезертиром, ушел вместе с ней к контрабандистам, потерял всякое чувство
чести и во всех отношениях опозорил себя. Когда он ей надоел, она сошлась с
матадором, неотразимым мужчиной с великолепным баритоном. И кончилось тем,
что бедный солдатик, белый как мел и в расстегнутой рубашке, заколол ее
ножом перед цирком, впрочем, она сама довела его. Эта история особого
отношения к нам не имеет но почему-то она все-таки вспомнилась мне.
При упоминании о ноже мингер Пеперкорн слегка изменил положение, вдруг
отодвинулся и, быстро повернувшись к гостю, испытующе посмотрел ему в глаза.
Потом слегка выпрямился, оперся на локоть и начал:
- Молодой человек, я вас выслушал, и теперь мне все ясно. На основе
ваших слов разрешите мне честно объясниться с вами! Если бы не мои седины и
не коварная лихорадка, сразившая меня, вы нашли бы меня готовым с оружием в
руках дать вам как мужчина мужчине удовлетворение за обиду, которую я вам
невольно нанес, а также за обиду, нанесенную моей спутницей - ибо за нее я
тоже отвечаю. Отлично, сударь, - вы видели, что я готов. Но, при теперешнем
положении дела, позвольте мне обратиться к вам с другим предложением, а
именно: я вспоминаю некую минуту в самом начале нашего знакомства, когда мы
были в особо приподнятом настроении - я очень хорошо ее помню, хотя был
основательно выпивши, - минуту, когда под приятным впечатлением некоторых
черт вашего характера я чуть не предложил вам перейти на братское "ты", но
потом все же понял, что это было бы несколько преждевременно. Так вот, я
сейчас напоминаю вам об этой минуте, я возвращаюсь к ней и заявляю, что
отсрочка кончилась. Молодой человек, мы братья, заявляю это. Вы говорили о
"ты" в полном смысле слова, наше "ты" тоже будет им в полном смысле - в
смысле братьев по чувству. То удовлетворение с помощью оружия, которое я не
могу дать вам ввиду моего возраста и нездоровья, я предлагаю заменить этой
формой, я предлагаю его в форме братского союза, обычно союз заключают
против третьих лиц, против людей, - словом, против кого-то, а мы заключим
его из чувства любви к кому-то. Берите свой бокал, молодой человек, а я
опять возьму свой стакан, он не будет оскорблением для этой шипучки.
И своей слегка дрожащей капитанской рукой он налил вина себе и гостю.
Почтительно пораженный, Ганс Касторп помог ему.
- Берите же! - повторил Пеперкорн. - Берите меня под руку, - накрест! И
так выпьем! Пейте до дна!.. Отлично, молодой человек. Кончено. Вот вам моя
рука. Ты доволен?
- Это, конечно, не то слово, мингер Пеперкорн, - ответил Ганс Касторп,
которому было трудновато выпить залпом целый бокал, и вытер носовым платком
колено, так как пролил на него немного вина. - Я скорее могу сказать, что
очень счастлив, я еще опомниться не могу, как это мне вдруг выпала на долю
такая честь... Говоря откровенно, я точно во сне. Ведь это же действительно
высокая честь, даже не знаю, чем я заслужил ее, во всяком случае я тут лицо
пассивное, да иным и быть не могу, и нет ничего удивительного, если мне на
первых порах такое обращение покажется чересчур необычным прямо не знаю,
как я выговорю это "ты", я, пожалуй, споткнусь - особенно в присутствии
Клавдии, ведь ей, по ее женской природе, может быть, не очень понравится
наше соглашение...
- Уж это предоставь мне, - отозвался Пеперкорн, - остальное - дело
привычки и постоянного упражнения. А теперь уходи, молодой человек! Оставь
меня, сын мой! Уже стемнело, наступил вечер, наша возлюбленная может с
минуты на минуту вернуться, а встреча между вами была бы, пожалуй, именно
сейчас не слишком уместна...
- Прощай, мингер Пеперкорн! - сказал Ганс Касторп и поднялся. - Видите,
я стараюсь преодолеть свою вполне понятную робость и уже упражняюсь в столь
смелом обращении. А ведь верно, совсем темно. Я представляю себе, что сейчас
мог бы вдруг войти Сеттембрини и включить свет, чтобы здесь воцарился разум
и дух общественности - есть у него такая слабость. До завтра! Я ухожу отсюда
с таким чувством радости и гордости, о котором никогда и мечтать не смел! От
души желаю скорейшего выздоровления! Теперь у тебя впереди по крайней мере
три дня без лихорадки и ты сможешь быть на высоте всех требований жизни. Я
рад за тебя, как будто я - это ты. Спокойной ночи!
МИНГЕР ПЕПЕРКОРН
(Окончание)
Водопад - всегда заманчивая цель для прогулок, и нам даже трудно
объяснить, почему Ганс Касторп, который особенно любил падающую воду, еще ни
разу не посетил живописный каскад в Флюэлатальском лесу. Во времена его
Нортон Андрэ
Куликов Роман
Панов Вадим
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Контровский Владимир