ку, к литературе. В этом для них был просвет. Здесь они копались в саха-
ре и объедках. Каждый имел свой любимый уголок в компотнице и, наевшись
до отвала, превозносил его. Верон был сюрреалистом. Шевалье преклонялся
перед Валери. Сент-Люс "открыл" Пруста, Кокто и Жироду. Бушар-Золя и
Горького, Марк-Толстого и Ибсена... Марк отставал. Но те" кто подтруни-
вал над ним по этому поводу, были бы поставлены в большое затруднение,
если бы им предложили подвергнуть критике его выбор: Толстого и Ибсена
они знали только по именам. В те годы юные мореплаватели делали свои от-
крытия легко: для них все было Америкой. Рюш только что преспокойно
"открыла" Стендаля и берегла его для себя. Маленькая "оса" не любила де-
литься своим медом. Бэт не "открыла" ничего, но охотно все принимала из
чужих уст: весь сахар и все пряности. Правда, ее иной раз поташнивало,
но она была обжора, она смело глотала все.
молкали, вялые, пресыщенные, с трудом пережевывая, страдая умственной
отрыжкой, глядя друг на друга тяжелым, бессмысленным взглядом. Тем не
менее они готовы были провести так всю ночь, вяло сидя за столом в де-
вичьей комнате, которую они в течение стольких часов отравляли сигарным
дымом, своим дыханием, хвоей пустотой. Они сидели бы здесь всю ночь, по-
тому что изнемогали, потому что были не способны сделать малейшее уси-
лие. Они были привинчены к стульям вечным ожиданием того, что не прихо-
дило, и тайным опасением, что им так и придется разойтись, ничего не
дождавшись. Именно такие минуты Рюш и выбирала для того, чтобы напом-
нить, что она здесь хозяйка. Она поднимала подбородок и твердо заявляла:
ваю дверь и окна... Звери, спать!
ченто, она выпроваживала их на лестницу.
наталкивались на то, что их разъединяло: они начинали расслаиваться. Од-
ни могли просто пойти домой и удобно улечься в постели, другим надо было
думать о хлебе; на завтрашний день. Верон и Шевалье уходили с Бэт; если
проезжало такси, Верой останавливал его, оставлял Шевалье на тротуаре и
забирал Бэт, чтобы отвезти ее домой (как он уверял!). Трое шагали нес-
колько минут вместе. Наступало молчание. Сент-Люс ласково брал Марка под
руку. Марку это не доставляло никакого удовольствия; он холодно позволял
взять свою безвольную руку. Сент-Люс не мог устоять перед потребностью
молоть еще какой-нибудь вздор, в котором, однако, бывало больше смысла,
чем казалось: ему надо было разгрузить свой колчан, и он выпускал оста-
ток стрел в сегодняшнюю говорильню и в говорунов. Но два его спутника
были хмуры, и ракеты Сент-Люса шлепались в грязь. Он чувствовал их от-
чужденность, но нисколько на это не сердился. Он был слишком далек от
них всех и находил себе дополнительное развлечение в их страстном жела-
нии отделаться от него. Затем совершенно неожиданно покидал их, ловко
щелкнув каждого по носу; они не успевали опомниться, как Пэк уже исчезал
в темноте. Бушар, взбешенный, резко поворачивался и выпускал наугад, в
туман, заряд жестокой ругани по адресу Казимира. Когда, облегчив себе
душу, он успокаивался, они с Марком переходили, наконец, к тайному пред-
мету, к главному предмету своих жгучих забот: "Как быть свободными, как
стать свободными, если не знаешь, чем прокормиться?" Бушар редко бывал
спокоен за завтрашний день и никогда - за дальнейшие. Марка кормила
мать, и он знал, какая это для нее трудная задача - добывать на пропита-
ние для двоих; он краснел при мысли, что, несмотря на решение есть
только свой хлеб, продолжает жить на ее счет: того, что он зарабатывал,
не хватало даже на половину обеда. Ему вечно приходилось просить поесть
у этой женщины, которая изнуряла себя непосильным трудом... "Довольно!
Чего бы это ни стоило, надо броситься в воду и плыть самому..."
чие умственные заботы, все эти споры об искусстве, литературе, политике
и потустороннем мире, весь этот лязг бутафорских клинков, которыми они
фехтовали! Прежде красоты, прежде мысли, прежде мира, прежде войны,
прежде будущности человечества - желудок! Он алчет пищи... Заставь его
замолчать! Накорми его!..
ло всей ее энергии! Найти средства к существованию в той среде, с кото-
рой она была связана, становилось все труднее. Целый класс средней тру-
довой интеллигенции старого типа - лучшая, наиболее честная и наиболее
бескорыстная часть либеральной буржуазии сгорала на медленном огне. Ее
разорили и истребили война, замаскированное банкротство, потеря с трудом
накопленных сбережений, нищенские заработки и невозможность приспосо-
биться к новым условиям, которые требовали людей иной породы, породы
хищников. Как и ее сестры, интеллигенция германская и австрийская, сра-
женные раньше нее, она угасала тихо, стоически, без негодующих воплей.
Уже не впервые отмечала история подобные катастрофы, поражавшие наиболее
благородные части старого человеческого Града. Такие крушения неизбежно
наступают после больших войн и социальных потрясений. Но история не име-
ет привычки задерживаться на них. Историю делают живые люди, и они шага-
ют по мертвым телам, предварительно обобрав их. Тем хуже для тех, кто
пал! Пусть их могилы зарастают травой, и - молчание!
Никакая работа ее не страшила. Она была сильной и гибкой. Она умела
приспосабливаться... Но помимо того, что люди ее класса вообще жили в
тяжелых условиях, Аннета наталкивалась на трудности чисто личные, касав-
шиеся ее одной. В своей собственной среде, в среде буржуазной интелли-
генции, которая жила скудно, Аннета на каждом шагу встречала недоброже-
лательное отношение. Там были известны взгляды, которых она держалась во
время войны, и их-то ей и не прощали. Подробностей не знал никто, знали
только, что она была причастна к "международному пораженчеству" (когда
эти два слова стоят рядом, они обозначают грех, не поддающийся искупле-
нию). Аннета имела неосторожность уклониться от святой темы отечества и
войны. Какое бесстыдство! Но назад дороги нет! Аннета сама себе ее отре-
зала! Ее знакомые не сговаривались между собой, но она всюду натыкалась
на запертые двери и непроницаемые лица. Нет места для нее ни в госу-
дарственной школе, ни в частной. Никаких уроков в буржуазных домах, ко-
торые раньше были для нее открыты. Ей не отвечали на письма. Один про-
фессор, которого она в свое время слушала в Сорбонне и который всегда
принимал в ней участие, ответил ей визитной карточкой с буквами "Р.Р.С."
[93]. Ее бойкотировали... Ах, эти твердые и упрямые лбы старой, замате-
релой университетской буржуазии! Им свойственны великие добродетели; дух
самоотречения роднит их с высокими образцами стоиков Рима и моралистов
древней Франции, которых они слишком хорошо изучили. Но они создали себе
культ непреклонной нетерпимости мышления и присягают поочередно только
своему Богу, своему Королю или своему Закону, своему Отечеству. Их нозд-
ри еще вдыхают запах если не тел, то душ еретиков и отступников, которых
сжигают на костре за неприятие их символа веры. Впрочем, пусть их не су-
дят за то, что сами они верят только на словах и избегают нести бремя
своей веры! Мы не смешиваем их с теми борзописцами, которые корчили из
себя Тиртеев, сидя дома на печке и пряча свои зады от шрапнели, способ-
ной мгновенно обратить их в бегство, и от окопных жителей, горевших же-
ланием приложить к ним свою печать грязными сапогами. Эти непреклонные
буржуа отдавали войне свою кровь. Не было среди них ни одной семьи, ко-
торая не внесла бы своей доли. Аннете это было известно. Она не осуждала
их за жестокость. Бесчеловечность скорби человечна, слишком человечна! В
особенности если скорбь не уверена, что не ошиблась. что плуты-жрецы не
возложили жертву на сомнительный алтарь. Но так как признать это значило
бы дойти до предела отчаяния, скорбь стискивала зубы и скорей была гото-
ва пойти на смерть, чем признать свою ошибку. Горе тому, кто не поддает-
ся всеобщему увлечению, кто отказывается подчиниться, кто стоит в сторо-
не от стада и уже одним этим подрывает его символ веры!
ты, как двадцать лет назад, когда Марк еще лежал в колыбели. Теперь ей
перевалило за сорок, и казалось, что это будет еще труднее. Но "вышло
как раз наоборот. Она чувствовала себя более гибкой, чем в двадцать пять
лет. Это ее странное возбуждение объяснялось, пожалуй, не одним только
душевным облегчением, вызванным окончанием войны. Оно коренилось в сос-
тоянии физиологического равновесия, иной раз свойственного этапу жизни,
который подобен высокому плато между двумя крутыми подъемами. Человек
наслаждается восхождением, преодолением крутизны, обходом пропастей, в
которые мог свалиться, здоровой усталостью хорошо поработавших мускулов,
свежим воздухом вершин, который он вдыхает полной грудью. Что будет пос-
ле, об этом еще будет время подумать! "Я не спешу. Что у меня есть, то
мое. Этот глоток воздуха - мой. Надышимся же хорошенько! Кошмар, который
душил Европу и меня, все это нагромождение страданий рассеялось на вре-
мя, - на время, которое пройдет слишком быстро, - но ведь все проходит,
и я тоже уйду. А этим временем надо уметь наслаждаться. И я умею..."
го часа. Он хорош, этот час, если иметь крепкие зубы. Не беда, что в
траве много колючек, - она густа и сочна, и от примешанной к ней горечи
она даже еще вкуснее. Аннета пасется на своем лугу. Аннета знает: будут
ли радости, будут ли горести, ей-то уже недолго выщипывать и выдирать
их. Поэтому она не терзает себя, как ее сын, вопросом о том, что будет
завтра и даже по скончании века. (Это удел молодых, она познала его!) В
тайниках души сын осуждал ее; об этом иногда с горечью говорили его гла-
за. Он находил, что она поступает, как все нынешние - все эти эгоисты,
близорукие, беспечные, все эти "после меня хоть потоп", все, кого он
проклинал. Но ее-то он ведь не проклинал. За время общих испытаний она
сделалась как бы частью его самого, и его озлобление отступало перед за-
гадочной ясностью голубых глаз, Которые смеялись над его насупившимся
лицом. То, чего он в ней не понимал, он все же принимал, даже если - не
принимал этого в других... Несправедливость? Слабость? Ну и что же? Хо-
Буджолд Лоис
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Андреев Николай
Никитин Юрий
Белов Вольф