Чтение 166–й страницы книги ~Последний поклон~

проводки черноморских подводных лодок в Балтийское море.

В Сибле на просторном моем участке я к старым тополям и березам
подсадил много всякого леса, в том числе и сибирские кедры. Тополя здесь
росли серые, мужицки грубые, с корявыми ветвями, но по-мужицки же плодовитые
и приветливые. Птиц всегда на тополях бывало и певало множество. К стволу
одного тополя я попросил ребят прибить скворечник. И его прибили
самокованным крупным гвоздем с фигурной шляпкой. И в этот именно гвоздь, в
эту шляпку угодила молния. Я, как это не единожды со мною бывало, некстати
заработался, за окном громыхает так, что изба качается, из трубы русской
печи на шесток глина с сажей валится.

-- Ты чЕ сидишь? Ты чЕ там пишешь? Ты погляди, чЕ деется! погляди! --
вбежав в избу, всполошенно закричал папа.

Я спустился в сенки, открыл дверь -- весь огород был в белой щепе, и
расщепленный повдоль тополь, обронив ветви, словно в изорванной после драки
рубахе, поверженно болтал на ветру мокрыми лоскутьями.

Папа почти все лето собирал по огороду щепу, складывал возле стены избы
поленницу, иногда чего-то перерубая или ножовкой ширкая. При этом папа
наряжался в мою старую охотничью телогрейку, изодранную до того, что она уж
и в починку не годилась. Из-под телогрейки до колен свисала тоже моя
изношенная, но когда-то фасонистая клетчатая рубаха. На голове старая
кепчонка, на ногах истрескавшиеся калошишки -- это чтобы всем было видно,
как бедному-пребедному старику живется, да вот еще работой неволят, кусок
хлеба добывать велят, выпить коснись, не допросишься. Чем жить? Зачем жить?

Отложив ручку, я наблюдал за работой папы в окно. Он все волочил и
волочил одну долгую щепку, вертел ее так и сяк -- она не ложилась в
поленницу. Садился, курил, соображал, как ему управиться с этой клятой
щепкой. К обеду управился-таки, распилил ее ножовкой. Шаркая калошами,
поднялся папа в избу, хлопнул рукавицы на шесток:

-- Н-ну, туды твою мать! Во дал! Во устряпался! Ране, бывало...

Вот такой мне наглядный пример был, как научились работать подневольные
люди.

Меня еще после первого приезда папы из заключения с великой стройки
Беломорканала имени товарища Сталина среди многих потрясло одно его
сообщение. Схватившись за голову, он отчаянно кричал: "А-ааа-аб-ни-сен
стеной высокай Александровский цынтрал". Ну, что такое "цынтрал", я уже знал
к той поре -- это ружье центрального боя. Но непонятно было -- "нигде
соринки не найдешь". Зачем соринки да еще в ружье? Но мне пояснили: двор
это, двор и... "подметалов штук по двадцать в каждой камаре найдешь".
Двадцать подметал на один двор! Конечно, чисто будет.

Но вот на сегодняшний день и двадцати подметал мало, всюду по Руси
грязь, сор. И в головах мусор. И все метут, но чаще призывают мести, а дело
же ни с места. Хитрую, поучительную ленинско-сталинскую науку мы прошли --
шаг вперед, два шага назад, шаг влево, шаг вправо и... ни с места!..

Самопожиранием это называется.

Папа от рождения был артистом и, пройдя такой массовый тюремный театр,
вовсе уже перестал ощущать жизнь "в натури", заигрывался даже порой до
умопомрачения, и все ведь со смыслом, все, как ему казалось, кому-то
потрафляя.

Собираюсь я в Сибирь на пятидесятилетие Игарки и говорю:

-- Ну что, папа, передавать от тебя приветы Гале и Вовке?

-- Какой Гале? Какому Вовке?

-- Да твоим детям, дочери и сыну.

-- Какие дети? Какая дочь? Какой сын? Ты насочиняешь!..

Гадкая черта, приобретенная в заключении: жить сей минутой, предавая
всех и все. Папа забыл, но скорее делал вид, что забыл деревенские законы,
среди которых главный -- почтение к родным людям. Он почему-то решил, что
предавая забвению детей, рожденных мачехой, угождает тем самым мне. Для него
главное было в пьяном азарте сделать детей, а они уж пусть, как трава под
забором, сами растут и сами опохмеляться соображают.

Вот оттого я не сразу решился откликнуться на призыв братьев привезти к
ним дорогого папу.

Из Красноярска я должен был по командировке журнала ехать на юг края,
папе ж надо было двигаться в северную сторону. Собрал я его в дорогу, купил
родичам подарки, дал денег на житье и на обратную дорогу, просил, молил не
пить в пути, вести себя пристойно в Ярцеве -- брат мой, его сын Коля, болен,
живет скудно.

-- Пожалуйста, папа, не осложняй и без того нелегкую жизнь человека!

-- Да чЕ я, маленький чЕ ли? ЧЕ я, не понимаю? Все понимал папа. Все,
что ему надо, прекрасно помнил и знал. Угораздило меня погрузить папу на
теплоход "Композитор Калинников". На "Калинникове" том главным механиком
работал еще один наш Колька, покойного дяди Васи сын -- "в натури" по
папиной родове уродился гуляка, форсун удалой. Только отвалил теплоход от
пристани, от причала, только отзвучал прощальный марш, как из судовой
радиорубки раздался призыв:

-- Главный механик Астафьев Николай Васильевич, вас просит зайти в
каюту номер такую-то ваш близкий родственник!

Механик, как я уже заметил, нашенской породы, на подъем и на ногу
скорый, стриганул на зов, широко отворил каюту и, заранее дрожа голосом от
закипающих слез, возгласил:

-- Да уж не дядя ли Петя?!

Схватились дядя с племянником, обнялись крепко- накрепко, грудь друг
другу слезьми омочили, тут же сдали билет -- еще не хватало такому большому
начальнику таких дорогих родственников за деньги возить! Это пусть писатель
наш по билету ездит, коль у него денег много. Племянник пересадил дядю в
свою каюту, и загуляли ж они, запели, заплясали! В Ярцеве чуть тепленького
поредали сыновьям, невестке и внукам дорогого гостя. Колька-механик еще и в
рупор с капитанского мостика кричал: "Дядю не обижать, хорошо его питать,
опохмелять! И вопше!..".

Удивил папа и Ярцево, большое село, -- покуролесил вдосталь, денежки
все прокутил, подарки отчего-то не вручил, потерял или пропил, -- кто знает,
обманул сына, сказав, что на обратную дорогу "тот деляга" -- это, значит, я
-- денег не дал. "Откуль ему набраться на всех на нас денег-то, ты уж давай
подзайми или как". Тогда же, вдруг вспомнив про дочь Галю, собрался было
двинуть в любимое Заполярье, в Игарку, но уже от долгого оглушительного
пьянства заалел папа, обострился его вечный спутник -- псориаз.

Кое-как, с трудом, с канителью отправили его из Ярцева домой. Долго
потом мой брат крутил головой: "Забавный у нас папа!".

Прибыв домой, отец надолго завалился в привычную больницу. Я подумал:
раз папа проявил такую решительность и пожелал увидеть родную дочь свою,
попрошу-ка я Галю заехать в Вологду. Свозил ее в Сиблу, где папа жалостно
произнес:

-- На баушку на мою, на твою прабабушку Анну походит Галька-то.
Помету-то нашего. Белинькая!

Папа часто нам писал из Астрахани стаpaтельные письма, подробно
повествуя, как и чем он болен, сколько месяцев пробыл в больнице, как плохо
стало с рыбой на Каспии, начальство совсем заворовалось, утопило три судна,
одно прямо у причала, на Балде -- так зовется протока, -- и ничего ему,
начальству-то, не привлекают ни по какой статье, а его вот ни за что ни про
что упрятали "за сурову железну решетку".

Всем дружным семейством поплыли мы от Перми до Астрахани на теплоходе.

Жил папа с Варварой Ивановной в одноглазой глиняной пристройке,
прилепленной ко множеству каких-то пристроек и строений во дворе. Каютой
звал свое обиталище папа, в нее входили кровать, стол да плита об одну
дырку. Эта квартира с окошком во двор, видом, но не просторами напоминающая
сибирскую стайку для скота, принадлежала хозяйке, папа здесь был примак, но
чувствовал себя царем.

Ночевали мы в квартире богатеньких евреев, живших здесь же, но не во
дворе, а выше, над двором, в доме с террасой. Хозяин квартиры, Яша, работал
зуботехником, Роза, хозяйка, вела дом, дочь училась в музыкальной школе,
собиралась в консерваторию и хорошо играла на рояле. Папа водил с этим тихим
семейством дружбу.

С рыбой уже в ту пору было в Астрахани плохо. Варвара Ивановна,
коренная астраханка и морячка, где-то все же покупала рыбку, говорила, на
причалах, и потчевала нас. Скудное и тесное жилье, папа, загулявший в честь
нашего приезда и начавший, как всегда, куролесить, сократили наше
времяпребывание в Астрахани. Через несколько дней мы отбыли обратно и в
каждом ответном письме просили папу не хлопотать, не беспокоиться насчет
рыбы, ее в ту пору в Вологде было больше, чем в Астрахани, да и сам я
добычливо рыбачил. И хотя каждое письмо папы заканчивалось, как доклад
Иванушки из "Конька-Горбунка": "В общем, все благополучно", мы не очень
этому верили, просили папу не пить, пожалеть свое здоровье и Варвару
Ивановну, однако нет-нет и получали вопль из Астрахани: "Заберите, ради
Бога, своего отца. Больше не могу!..".

Однажды Варвара Ивановна в глиняной каморке своей гладила белье, упала,
уронив утюг на живот, и умерла. Сломалась еще одна русская многострадальная
женщина. Надо было забирать папу к себе. Он после длительных и обильных
поминок залег в кожный диспансер. Я подал ему телеграмму, чтобы он
выписывался из больницы и собирался в дорогу. Папа сей же момент метнулся с
телеграммой к главврачу, уже хорошо его знавшему, тот отпустил его с Богом,
и папа, вернувшись в свою "каюту", тут же и загулял.

Явился я в узкий, без единого куста, без единой травинки двор, среди
которого плескалась грязная лужа и за нею мерцала одним глазом папина
"фатера", на которую имела виды и наконец дождалась своего угла племянница
Варвары Ивановны. В благодарность она, видать, поставила папе выпивку иль
деньжонок дала. Вылетел папа мне навстречу в одной майке, по телу его
незалечимые, на пятна от банок похожие алые кругляши. Папа с объятиями, со
слезами, с расспросами о здоровье внучат, жены, друзей, а сверху доносится: