Чтение 166–й страницы книги ~Маятник Фуко~

когда надо будет играть, я подниму глаза к небу, и солнце выслепит глаза.

Но так умирают трубачи, и поскольку смерть дается только однажды, имеет
смысл умереть хорошо.

Потом командир прошептал ему:

- Давай. - И начал набирать в грудь воздуху для "Смии-". А Якопо не знал,
как играется "Смирно".

Мелодическая структура, вероятно, должна была быть другая, в тот момент
из Якопо вылилось что-то вроде до-ми-соль-до, но заскорузлым сыновьям войны,
по-видимому, этого хватило. В последнее "до" он вошел наново захвативши
воздух, так чтобы мочь продержать его как можно дольше, чтобы дать этому
"до" возможность - как написано у Бельбо - долететь до самого солнца.

Партизаны замерли по стойке смирно. Замерли как умерли, мертвее мертвых.

Двигались только гробокопатели, слышен был шорох опускаемых в ямы
канатов, шуршание обратного их выматывания, концы хлестнули по дереву. Это
был до такой степени слабый шелест, что он напоминал трепетанье луча на
поверхности сферы, нужное лишь для того, чтобы подчеркнуть, что на уровне
Сфер ничто не изменяется никогда.

Потом с рывкообразным притопом была выполнена команда "на плечо!".

Пресвитер произнес последние молитвы, кропя усопших, командиры
приблизились к открытым могилам и каждый бросил горсть земли. В ту минуту
неожиданная команда разорвала тишину очередями в воздух, тарах-та-тах, и
ошарашенные птицы ринулись ввысь с зацветающих дерев. Но и это не стало
движеньем, это все еще было, как если бы то же остановленное мгновение
увиделось из нескольких различных перспектив, а видеть мгновение всегда -
совсем не означает видеть его в то время, как проходит время.

Поэтому Якопо оставался бездвижен, даже гильзы, катавшиеся вокруг его
ботинок, не имели значенья, и трубу он не опустил, не взял под мышку, а
продолжал держать у рта, держал пальцы на клапанах, вытянувшись по "смирно",
устремивши по диагонали раструб в поднебесье. Труба продолжала звучать.

Его длиннейшая финальная нота так и не прервалась. Неощутимая для
посторонних, из раструба вылетала эта нота, как легчайший ветерок, эта
воздушная струйка, которую он непрерывно направлял в отверстие вдува, держа
язык меж полуоткрытых губ, но не припадая к латунной присоске. Инструмент он
стремил в вышину, но не опирал на лицо, а удерживал одним лишь только
напряжением локтей и предплечий.

Якопо из-за того продолжал испускать эту иллюзию ноты, что ему явно
чувствовалось: в эту минуту он удерживает нить, приковавшую солнце. Светило
прекратило свой бег, зависло в бесконечном полдне, который мог продолжаться
и вечность. И все зависело от Якопо, стоило ему оборвать контакт, выпустить
нитку, и солнце отскочило бы прочь, как отскакивает мячик, а вместе с ним
отлетели бы и день, и событие этого дня, и это действо, не делящееся на
фазы, эта последовательность без "досель" и "после", протекавшая неподвижно
лишь потому, что подобное ее состояние находилось в распоряжении его желать
и мочь.

Если бы он перестал выдувать зачин новой ноты, раздался бы звук разрыва,
гораздо более страшный, нежели очереди, которые ошарашили слух Бельбо. Все
часы пошли бы тарахтеть снова, содрогаясь в тахикардии.

Якопо вожделел всей душою, чтобы командир никогда не скомандовал
"отставить". Я могу и отказаться, убеждал он себя, и тогда все продолжится
навеки, так что надо держать дыхание, покуда возможно.

Думаю, что он вошел в то состояние оглушенности и головокружения, которое
охватывает ныряльщика, желающего продержаться на глубине и продлить
инерционное движение, которое в конечном итоге утягивает его на дно. До
такой степени, что строки, читаемые мною в тетради, передавая его тогдашнее
ощущение, перебиваются астматическими задыханиями, разрываются многоточиями,
ковыляют сквозь зияния. Но ясно чувствуется, что в эту минуту

- нет, он не говорит этого, но это вполне очевидно - в эту минуту он
обладал Цецилией.

Дело в том, что Якопо Бельбо тогда не мог сознавать - не сознавал он и
после, пиша о самом себе несознающем - что в то мгновение он окончательно и
на всю жизнь отпраздновал все свои алхимические бракосочетания, с Цецилией,
с Лоренцей, с Софией, с землею и с небом. Единственный, может быть, среди
всех смертных он совершил во всей полноте Великое Деяние.

Никто не говорил еще ему тогда, что Грааль является чашей, но является и
копием, и что труба, подъятая как кубок, в то же время является и оружьем,
орудием сладострастнейшего господства, устремленным в небеса и привязывающим
Землю к Мистическому Полюсу, Землю к единственной твердой точке, которую
мироздание когда бы то ни было имело: точке, которую сотворил он сам, на эту
бесконечную минуту, своим дуновением.

Диоталлеви еще не рассказал ему тогда, что можно пребывать в Йесоде, в
сефире Основания, в замке сочетания вышней арки, выгнутой луком, чтобы
посылать стрелы в меру Мальхута, который есть цель Иесода. Иесод - капля,
упавшая со стрелы, которая питает дерево и плод, это anima mundi2, в ней
мужественная сила, порождая, связывает между собою все состояния вещества.

Уметь развязать этот Пояс Венеры значит исправить ошибку Демиурга.

Как можно прожить всю жизнь, отыскивая свой Случай и не замечая, что
решающий момент, тот, который оправдывает рождение и гибель, был тобой уже
прожит? Он не вернется, но он сбылся, неотвратимо, полно, блистательно,
благородно, как любое откровение.

В этот день Якопо Бельбо глядел в глаза Истине. Единственной, которая в
его жизни была ему явлена, ибо истина, которую он воспринял, это что истина
быстролетна (впоследствии она превращается просто в комментарий). Именно
поэтому он стремился укротить нетерпение времени.

Тогда он этого еще не понимал, конечно. И не понимал, ни когда писал об
этом, ни когда решил об этом больше не писать.

Я понял это сегодня вечером: необходимо, чтобы автор умер, для того чтобы
читатель открыл для себя истину.

Наваждение Маятника, которое преследовало Якопо Бельбо в течение всей его
взрослой жизни, было - как утерянный во сне адрес - отображением другого
мгновения, закрепленного в сознании, потом вытесненного, в которое он
действительно прикоснулся к потолочному своду мира. И это, то есть
мгновение, когда он затормозил пространство и время, выпустив свою стрелу
Зенона3, не было ни знаком, ни симптомом, ни аллюзией, ни фигурой, ни
сигнатурой, ни загадкой; оно было тем, чем было, и не выдавало себя за иное,
было мгновением, в которое нет отсрочки и уравниваются все счеты.

Якопо Бельбо не понял тогда, что его миг был ему даден и его должно было
хватить на всю оставшуюся жизнь. Он его не опознал и провел остаток своих
дней в поисках иного, пока не погубил себя. А может быть, он что-то и
подозревал, иначе не возвращался бы так часто к воспоминанию о трубе. Но
труба ему помнилась в виде утраты, а между тем на самом деле она некогда
была ему дана.

Думаю, надеюсь, молюсь, что Якопо Бельбо наконец понял это в минуту,
когда он умирал, повиснув на Маятнике, понял - и обрел покой.

Потом было скомандовано "отставить". Он все равно не мог уже бороться,
потому что дыхания больше не было. Тогда он оборвал связь и выдул
единственную ноту, высокую, убывающей интенсивности, нежно гаснущую,
подготавливающую мир к той печали, которая в него приходила.

Командир сказал затем:

- Все в порядке, парень. Можешь идти. Сыграл молодцом.

Пресвитер устремился к выходу, партизаны вышли через заднюю калитку, где
дожидались их бронемашины, могильщики заровняли ямы и тоже отправились
восвояси. Якопо вышел последним. Он не решался оставить место счастья.

На площадке грузовичка с оркестрантами не было.

Якопо подумал, как же так, дон Тико никогда бы не бросил его. По
прошествии времени напрашивается логичное объяснение, а именно что
кто-нибудь заверил дона Тико, что паренька доставят до дому партизаны. Но
Якопо тогда на месте подумал - и не так уж он сильно ошибался - что между
"смирно" и "отставить" протекло слишком много столетий, и ребятам пришлось
бы ждать его до глубокой старости, до седины, до смерти, и прах их успел бы
расточиться в мире, став частью того легчайшего тумана, который синевою
осенял отлогую ширь холмов.