- В том-то и дело, в том-то и горе, - продолжал бедняга, - что у нее
есть душа, что она человек и состоит из души и тела! А душа-то ее знать не
желает моей души, значит и тело ее знать не хочет моего тела! О горе, о
несчастье! Из-за этого мое желание проклято и обречено стыду, и моему телу
суждено вечно извиваться в огненных муках! Почему она и душой и телом знать
меня не хочет, Касторп, и почему мое желание рождает в ней отвращение? Разве
я не мужчина? Разве даже отталкивающий мужчина не остается им? А я даже
очень мужчина, клянусь вам, я превзошел бы всех, кто был у нее до сих пор,
если бы только она раскрыла мне свои объятия и все их блаженство... ее руки
так прекрасны, ведь они выражают внутреннюю красоту ее души... Со мною,
Касторп, она познала бы все сладострастие мира, если бы дело касалось только
наших тел, а не наших внутренних обликов, если бы не было ее треклятой души,
а душа эта знать меня не хочет, но опять-таки, если не душа, я бы так не
жаждал и ее тела, - вот она дьявольская карусель, и я кружусь во всем этом,
как белка в колесе!
- Тсс, Везаль! Тише! Ведь кучер понимает. Он нарочно не повертывает
головы, но я по спине вижу, что он слушает.
- Понимает и слушает, видите, Касторп! Вот вам опять доказательство
того, какое странное, какое особое место занимает в жизни эта сторона. Если
бы я говорил об эпохе Возрождения или, ну там о... гидростатике, он бы
ничего не понял, ничего не представлял бы себе и не стал бы прислушиваться и
интересоваться. Темы непопулярные. Но высший, последний, до жути сокровенный
вопрос вместе с тем и самый популярный, каждому он понятен и каждый может
издеваться над тем, кто попал в беду, чьи дни полны терзаниями
чувственности, а ночи стали целым адом позора! Касторп, милый Касторп, дайте
же мне немного поскулить, если бы вы знали, какие ночи я провожу! Каждую
ночь я вижу ее во сне, ах, и чего только я не вижу, у меня жжет в глотке и
под ложечкой, когда я вспоминаю об этих видениях! И всегда кончается тем,
что она бьет меня по щекам, по лицу, а иногда плюет мне в лицо, и когда она
плюет, ее душевный облик искажается гримасой отвращения. Тогда я просыпаюсь
весь потный от стыда и сладострастия...
- Ну вот, Везаль, а теперь давайте помолчим и решим больше не
разговаривать, пока не доедем до бакалеи и кто-нибудь к нам не подсядет. Это
мое предложение, и я на нем настаиваю. Не хочу вас оскорблять и допускаю,
что вы очень мучитесь, но, знаете, у меня на родине существует сказка об
одной особе, которая была наказана тем, что при каждом слове у нее изо рта
выскакивала то змея, то жаба{389}. В книжке не упоминалось о том, как она
сама относилась к этому, однако я лично всегда считал, что она старалась
помалкивать.
- Но ведь у человека есть же потребность, - жалобно возразил Везаль, -
есть же потребность, милый Касторп, поговорить и облегчить душу, когда он
вот так мучится.
- Не только потребность, это, если хотите, даже его право, Везаль. И
все же есть, по моему мнению, права, которыми в известных случаях
благоразумнее не пользоваться.
Итак, они по настоянию Ганса Касторпа умолкли, да и экипажи быстро
домчали всю компанию до обвитой диким виноградом лавки бакалейщика, где им
не пришлось задержаться ни на минуту: Нафта и Сеттембрини уже ожидали на
улице, один - в своей поношенной меховой куртке, другой - в желтоватом
демисезонном пальто с обильной строчкой, придававшем ему щегольской вид.
Пока экипажи заворачивали, они обменивались с приехавшими поклонами и
приветствиями, потом тоже сели - Нафта четвертым в первое ландо, рядом с
Ферге, а Сеттембрини, который был в отличном настроении и сыпал блестящими
остротами, присоединился к Гансу Касторпу и Везалю, причем последний уступил
ему свое место в глубине экипажа Сеттембрини тут же уселся и с изысканной
небрежностью принял позу светского франта на Корсо.
Он расхваливал приятности езды в экипаже, когда тело движется вперед, а
ты сидишь спокойно и удобно на месте и любуешься все новыми ландшафтами
обращался с отеческой лаской к Гансу Касторпу, даже беднягу Везаля похлопал
по щеке, убеждая забыть свое несимпатичное "я" и отдаться восхищению сияющим
миром природы, указывая при этом на широкую панораму гор плавными движениями
правой руки в облезлой кожаной перчатке.
Ехали очень хорошо. Лошади, все четыре с белыми пятнами на лбу,
крепкие, сытые и гладкие, дружно отбивали копытами такт по ровному, еще не
пылившему шоссе. Обломки скал, в щелях которых пробивались трава и цветы,
подступали порой к самой дороге, телеграфные столбы бежали мимо, горные леса
поднимались по склонам, все новые повороты шоссе плавно надвигались и
уходили назад, поддерживая интерес едущих, а в солнечной дали, казалось,
отовсюду видные, проступали смутные очертания еще покрытых снегом горных
хребтов. Знакомые долины отодвинулись, иные пейзажи освежали душу. Вскоре
экипажи остановились у лесной опушки: отсюда надо было идти уже пешком до
цели, связь с которой, на слух, давно уже установилась, ибо она сначала
слабым, а потом все нарастающим шумом, громче и громче возвещала о себе
приближавшимся путникам. Как только экипажи остановились, все услышали
какой-то далекий, прерывистый шелест, еще с трудом различимое шипенье, плеск
и гул. Люди обращали внимание друг друга на этот гул и, стараясь уловить
его, застывали на месте.
- Отсюда, - сказал Сеттембрини, который не раз бывал здесь, - мы слышим
еще очень робкий шум. Но у самого водопада в это время года грохот ужасный,
- будьте готовы, вы собственных слов не расслышите.
Они вошли в лес и зашагали по дороге, усыпанной иглами хвои впереди
шествовал Питер Пеперкорн, опираясь на руку своей спутницы, надвинув на лоб
черную фетровую шляпу и переваливаясь с боку на бок тут же за ними следовал
Ганс Касторп, без шляпы, как и все остальные мужчины, засунув руки в
карманы, слегка склонив голову набок, тихонько посвистывая и озираясь
вокруг потом Нафта и Сеттембрини, потом Ферге с Везалем, и шествие завершал
малаец. Он шел один, и на руке у него висела корзина с провизией.
Они заговорили о лесе. Лес этот был не такой, как обычные леса он
казался очень живописным, даже не лишенным экзотики, но к этому
примешивалось и что-то жуткое. Куда ни посмотришь - всюду мшистый лишайник,
деревья им опутаны, обмотаны, обвиты с вершины и до корней. Словно
зеленовато-бурые, косматые бороды, свисали пряди этого растения-паразита с
затянутых им и обросших, словно пухом, ветвей хвои почти не было заметно -
только сплошные волокна моха вид этих деревьев угнетающе действовал на
душу, в нем было что-то искаженное, что-то колдовское и болезненное. Лесу
жилось плохо, он был болен от этого похотливого лишайника, который грозил
его задушить таково было общее мнение небольшой кучки людей, шагавших по
усыпанной иглами дороге и слушавших шум той цели, к которой они стремились,
к громыханию и шипению, постепенно выраставшему, как и предсказал
Сеттембрини, в оглушительный грохот.
За поворотом дороги путникам открылось поросшее лесом скалистое ущелье
и мост через него, в это ущелье и низвергался водопад когда он стал виден,
достиг своей высшей силы и его шум - какое-то прямо адское клокотанье.
Водяные массы валились отвесно сплошным каскадом, с высоты семи-восьми
метров, и очень широким потоком в кипенье белой пены мчались дальше по
утесам. Воды низвергались с диким шумом, в котором, казалось, слились все
возможные звуки и все их диапазоны - гром и шипенье, вопли и свист, треск,
дребезг, грохот, рев труб, звон колоколов - действительно, голова шла
кругом. По скользкой скалистой тропе путники подошли к самому краю и
остановились, созерцая мощные воды, вдыхая их влагу, осыпанные каплями,
окутанные туманом брызг, больше ничего не слыша, словно их уши были до
отказа набиты звуками они обменивались взглядами, испуганно улыбались,
покачивали головой, не сводя глаз с этого зрелища, с этой, совершавшейся в
пене и грохоте, непрерывной катастрофы. Неистовое беснование вод оглушало
их, страшило, рождало слуховые галлюцинации. Зрителям чудилось, будто со
всех сторон до них доносятся вопли, окрики, угрозы, звуки труб и грубые
мужские голоса.
Столпившись за спиной Пеперкорна, остальные пять мужчин и мадам Шоша,
так же как и он, смотрели на водопад. Лица мингера они не видели, но видели,
что он обнажил белопламенную голову и подставил грудь свежему воздуху. Они
объяснялись взглядами и знаками, ибо их голоса, если бы даже они кричали
друг другу в самое ухо, были бы заглушены громом водопада. Напрасно их губы
произносили слова изумления и восторга, слова эти оставались беззвучными.
Ганс Касторп, Сеттембрини и Ферге, молча кивая друг другу, уговорились
подняться до верха ущелья, на дне которого находились, и выйти на верхнюю
тропинку, чтобы оттуда полюбоваться водопадом. Подъем был не слишком труден:
ряд высеченных в скале узких и крутых ступенек вел как бы в верхний этаж
леса они гуськом взобрались по ним, поднялись на мост, дошли до его
середины и, как бы паря над упругим выгибом свергавшейся воды и опершись о
перила, приветствовали оставшихся внизу. Затем перебрались на другую
сторону, с трудом спустились по склону ущелья, и остальные снова увидели их
уже по ту сторону водопада, через который внизу, так же как и наверху, был
перекинут мост.
Теперь обмен знаками означал, что следовало бы подкрепиться. Несколько
человек предложили отойти подальше от зоны грохота и закусывать с
освобожденным слухом, а не так, словно они глухонемые. Однако Пеперкорн
энергично этому воспротивился, он был совсем другого мнения. Он покачал
головой, несколько раз ткнул вниз указательным пальцем, разорванные губы с
трудом раздвинулись и беззвучно произнесли "тут"! Что поделаешь? В таких
вопросах решал он, ибо был повелителем и хозяином положения. И столь сильно
было влияние его необычайной индивидуальности, что если бы даже не он
явился, как обычно, инициатором прогулки и ее главой, все равно все
подчинились бы его воле. Люди таких масштабов всегда были и будут тиранами и
самодержцами. Мингер пожелал ужинать у самого водопада, под грохот вод,
таков был его великодержавный каприз, и тем, кто не хотели остаться в
стороне, пришлось покориться. Большинство были недовольны. Сеттембрини,
убедившись, что человеческий обмен мнениями и демократически четкая беседа
или даже диспут сейчас невозможны, привычным жестом отчаяния и покорности
поднял руку и взмахнул ею над головой. Малаец поспешил исполнить приказ
своего повелителя. Он поставил у скалистой стены два складных кресла,
Афанасьев Роман
Зыков Виталий
Бажанов Олег
Акунин Борис
Елманов Валерий
Соломатина Татьяна