Чтение 167–й страницы книги ~Двадцатые годы~

Дел на хуторе хватало всем троим - Филиппычу, Пете и Федосею, хотя
Федосей в последнее время пытался отлынивать от работы если Надежда
по-прежнему неутомимо суетилась у печки и кормила кур, свиней и коров, то
Федосей частенько о чем-то задумывался, подолгу раскуривал носогрейку и не
спешил на работу.
- Поговори с Павлом Федоровичем до своего отъезда, - попросила сына
Вера Васильевна. - Он считается с тобой...
- А я никуда и не собираюсь уезжать, можешь считать, что я вернулся к
тебе под крыло.
- Как? - испугалась Вера Васильевна. - Ты что-нибудь натворил?
- Почему ты так плохо обо мне думаешь? Просто меня отпустили. Решили,
что мне надо учиться.
- Тебе действительно надо учиться, но так неожиданно...
Вера Васильевна растерялась, раньше ей не хотелось, чтобы сын переезжал
в Малоархангельск, позднее смирилась с его отъездом, начала даже гордиться
тем, что Слава чем-то там руководит, и вдруг он возвращается обратно...
Она и верила сыну, и не верила, превратности судьбы Вера Васильевна
узнала на собственном опыте.
И потом - третий рот! Как отнесутся к этому Павел Федорович и Марья
Софроновна? На каких правах будет жить Слава в Успенском...
- Ничего не понимаю, что же ты будешь делать? Может быть, вообще пора
подумать о возвращении в Москву?
- Ну, до Москвы еще далеко, - сказал Слава. - Я поговорю с Павлом
Федоровичем...
Хотя сам не знал, о чем говорить!
Вопреки ожиданию разговор получился легкий и даже, можно сказать,
дружелюбный.
В первые дни по возвращении Славы они обменивались лишь ничего не
значащими репликами о том о сем, о здоровье, о погоде, о мировой
революции...
- Ну, как вы там, не отменили еще свою мировую революцию?
Наконец Слава улучил момент, Марья Софроновна ушла на село, и он поймал
Павла Федоровича в кухне.
- Хочу с вами поговорить.
- Как Меттерних с Талейраном?
- Я не собираюсь заниматься дипломатией.
- В таком разе выкладай все, что есть на душе.
- Жалуется мама, при Федоре Федоровиче проще было, а теперь
складывается впечатление, что мы вас тяготим, и, право, я не знаю...
- Чего не знаешь? - перебил Павел Федорович. - Очень все хорошо знаешь,
потому и говоришь со мной. Понимаешь, что не ко двору пришлась твоя мать,
тут уж ничего не поделаешь. Женщина нежная, французские стихи читает, а у
нас бабам нахлобыстаться щей и завалиться с мужиком на печь. Что тебе
сказать? В тягость вы или не в тягость? В деревне каждый лишний рот в
тягость, и когда брат мой вез вас сюда, он понимал, что в тягость, и мы с
мамашей принимали вас в тягость, шли на это, потому что жизни без тягости не
бывает. Но и тягость имеет свою пользу. Федор погиб, а нам из-за него
льготы, и прежде всего льготы вам, уедете вы - и льготам конец. Затем брат
твой, тоже полезный мальчик, помогает в хозяйстве, никак уж не зря ест свой
хлеб. И, наконец, ты сам. Пользы от тебя хозяйству ни на грош, но при случае
и ты можешь сослужить службу. Пока ты в доме, наш дом будут обходить. Так
что вы мне не мешаете, и тот хлеб, что я могу вам уделить, можете есть
спокойно. Хотя бы уже потому, что братнюю волю я уважаю, и в нашем
астаховском хозяйстве есть и ваша законная доля.
- Вы правильно рассуждаете, - согласился Слава. - Дать Марье Софроновне
волю, она не то, что жрать, она жить нам здесь не позволит, ее не перебороть
даже вам.
Павел Федорович засмеялся совсем тихонечко.
- Чего ты хочешь? Дура баба! Ее ни в чем не уговоришь, как и твою
Советскую власть. Коли зачислит кого во враги, будет на того жать до
смертного часа.
- Что же делать?
- Смириться и не обращать внимания!
- Все ясно, только как убедить маму?
- Пойдем на улицу, - пригласил Павел Федорович. - День - дай бог!
Сели на ступеньку крыльца. В пыли копались куры, дрались молодые
петушки. Из-под горы доносился размеренный стук вальков, бабы полоскали на
речке белье.
- Как думаешь, будет война или нет? - спросил Павел Федорович.
- Нет, не будет, - твердо сказал Слава. - Не допустит войны Советская
власть.
- А как же ультиматум?
Павел Федорович имел в виду ультиматум Керзона, о котором писали в
газетах, лорд Керзон направил Советскому правительству ноту с непомерными
требованиями, угрожая разрывом отношений.
- Подотрутся, - безапелляционно выразился Слава.
- Думаешь, так уж сильна твоя власть?
- Сильна-то она сильна, но и не в ней одной дело, - разъяснил Слава. -
Рабочий класс не позволит. В той же Англии, да и в Германии, и во всей
Европе. Читали протест Горького?
- А чего этот Керзон бесится?
- Чует свой конец, вот и бесится. Воровского убили. Запугивают нас!
- А чего англичанам надо?
- Двух ксендзов приговорили к расстрелу. Не сметь! Корабль ихний
задержали, незаконно в наших водах рыбу ловил. Отпустить! Посол наш в
Афганистане им не нравится. Отозвать!
- А не велик ли аппетит?
- Им и сказали, что велик.
Два петушка взлетели на дороге и ну клеваться. Павел Федорович махнул
на них рукой:
- Кыш, кыш!
"Впрочем, он все это знает не хуже меня, - подумал Слава. - Может, он
меня экзаменует?"
- А священников разве полагается стрелять? - поддержал Керзона Павел
Федорович.
- Смотря за что, - неумолимо сказал Слава. - За то, что богу молятся,
нельзя, и если других призывают молиться, тоже нельзя, но ведь их не за это
приговорили, а за шпионаж, а шпионство в священнические обязанности не
входит.
- Эк, какой ты непримиримый, - одобрительно сказал Павел Федорович. -
За это тебя в Малоархангельске и держат.
- А меня в Малоархангельске уже не держат.
- Как так? - удивился Павел Федорович.
- Отпустили, поеду учиться, - объяснил Слава.
- А не проштрафился ты в чем? - насторожился Павел Федорович. - У вас
ведь чуть оступился...
- Нет, я сам захотел.
- А на кого ж учиться?
- На прокурора.
- Ох, до чего ж ты, парень, умен! - восхищенно воскликнул Павел
Федорович. - Понимаешь, у кого в руках сила! - И деловито осведомился: - А
куда?
- В Москву.
- А когда?
- Поближе к осени, к экзаменам надо подготовиться.
- Так вот что, Вячеслав Николаевич, слушай, - серьезно сказал Павел
Федорович. - Наперед говорю, не тревожься, если кто на тебя или на мать не
так взглянет. Ешь, спи и готовься. Все возвращается на круги своя. Деды твои
были интеллигентами, и тебе самому быть интеллигентом от роду и до века.
Многое простится Павлу Федоровичу за эти слова, Слава получал
передышку, без которой ему подъема в гору не осилить.
А подъем предстоит крутой, Слава это отлично понимал. В Москве никто с
ним не будет тетешкаться. В той буре, какой была русская революция, его
нашлось кому опекать, - нежная заботливость Быстрова и строгая
требовательность Шабунина помогли ему устоять на ногах, а теперь надейся на
самого себя.
Вот когда Слава ощутил отсутствие Ивана Фомича, вот кто ему был сейчас
нужен.
Слава пошел в школу.
Тот же ободранный сад, та же знакомая дверь.
В квартире Ивана Фомича жил Евгений Денисович. Все то, да не то.
Лестница так же чисто вымыта, стены так же выбелены, и то же солнце льет в
окна свой свет. И что-то неуловимо изменилось.
Евгений Денисович вышел на стук, пригласил Славу к себе, чего, кстати,
Иван Фомич никогда не делал, был разговорчив, любезен. Слава попросил
одолжить учебники для старших классов. "Предстоят экзамены, надо
повторить..."
Теперь на его долю выпала зубрежка. Он брал учебник и уходил подальше
от чужих глаз. Миновав Поповку, где у Тарховых неизменно бренчали на
фортепьяно, выходил на дорогу, добирался до кладбища, перешагивал канаву,
опускался на чей-нибудь безымянный холмик и погружался в чтение.
В исполком он старался не ходить, не то, что боялся воспоминаний, хотя
все в исполкоме напоминало Быстрова, - избегал вопросов о своем будущем.
Пришлось, конечно, повидаться с Данилочкиным - визит вежливости, никуда
не денешься, - но говорить ни о чем не хотелось и особенно о себе.
- Вернулся? - приветствовал его Данилочкин и, как всегда, бесцеремонно
спросил: - Что, не выбрали тебя, парень, на этот раз?
- Почему? - обиделся Слава. - Выбрали, только я сам попросил отпустить
меня на учебу.
- Ну, это другое дело, - одобрительно отозвался Данилочкин. - Тогда не