Чтение 167–й страницы книги ~Проза и ессе, переводы~

приписать это чрезвыча йной неуступчивости мира, а не отсутствию усилий.
Другим объяснением, конечно, является отсутствие истины; отсутствие,
которого мы не принимаем из-за его колоссальных последствий для нашей этики.

Этика - или, выражаясь менее пышно, но, возможно, более точно, попросту
эсхатология - в качестве движителя науки? Возможно; в любом случае, к чему
действительно сводится человеческое исследование - это к вопрошанию
одушевленным неодушевленного . Неудивительно, что результаты неопределенны,
еще менее удивительно, что методы и язык, которые мы используем при этом
процессе, все больше и больше напоминают саму материю.

В идеале, возможно, одушевленному и неодушевленному следует поменяться
местами. Это, конечно, пришлось бы по вкусу бесстрастному ученому,
отстаивающему объективность. Увы, это вряд ли произойдет, поскольку
неодушевленное, по-видимому, не выказыва ет никакого интереса к
одушевленному: мир не интересуется своими человеками. Если, конечно, мы не
приписываем миру божественное происхождение, которое вот уже несколько
тысячелетий не можем доказать.

Если истина о вещах действительно существует, тогда, учитывая наш статус
позднейших пришельцев в мир, эта истина обязана быть нечеловеческой. Она
обязана уничтожить наши представления о причинности, ложны они или нет,
равно как и о случайности. Т о же самое относится к нашим догадкам
относительно происхождения мира, будь оно божественным, молекулярным или и
тем и другим: жизнеспособность понятия зависит от жизнеспособности его
носителей.

То есть наше исследование - в сущности, чрезвычайно солипсистское
занятие. Ибо единственная возможность для одушевленного поменяться местами с
неодушевленным - это физический конец первого: когда человек, так сказать,
присоединяется к веществу.

Однако эту проблему можно несколько расширить, вообразив, что не
одушевленное изучает неодушевленное, а наоборот. Это отдает метафизикой, и
довольно сильно. Конечно, науку или религию на таком фундаменте построить
трудно. Однако возможность эту н е следует исключать хотя бы потому, что
этот вариант позволяет уцелеть нашему представлению о причинности. Тем более
представлению о случайности.

Какой интерес представляет конечное для бесконечного? Увидеть, как
последнее видоизменяет свою этику? Но этика, как таковая, содержит свою
противоположность. Испытывать человеческую эсхатологию и дальше? Но
результаты будут вполне предсказуемы. З ачем бы бесконечному присматривать
за конечным?

Возможно, из-за ностальгии бесконечного по своему собственному конечному
прошлому, если оно когда-либо у него было? Чтобы увидеть, как бедное старое
конечное все еще сопротивляется сильно превосходящим силам противника? Как
близко конечное со все ми его микроскопами, телескопами, куполами церквей и
обсерваторий может подойти к пониманию огромности этих сил?

И какова была бы реакция бесконечного, если бы конечное оказалось
способным раскрыть его тайны? Что могло бы предпринять бесконечное,
учитывая, что его репертуар ограничен выбором между наказанием и
помилованием? И поскольку милость есть нечто ме нее нам знакомое, какую
форму она могла бы принять?

Если это, скажем, некий вариант вечной жизни, рай, утопия, где ничто
никогда не кончается, как следует быть с теми, к примеру, кто никогда туда
не попадет? И если бы мы могли воскресить их, что бы произошло с нашим
представлением о причинности, н е говоря уже о случайности? Или возможность
воскресить их, возможность для живых встретиться с мертвыми и есть то, что
составляет случайность? И не синонимична ли возможность конечного стать
бесконечным превращению одушевленного в неодушевленное? И повыш ение ли это?

А может быть, неодушевленное кажется таковым только на взгляд конечного?
И если действительно не существует различия, кроме нескольких до сих пор не
раскрытых тайн, то, когда они будут раскрыты, где все мы будем обретаться?
Смогли бы мы переходит ь из бесконечного в конечное и обратно, если б у нас
был выбор? Каковы были бы средства передвижения между этими двумя
бытованиями? Может быть, инъекция? И когда мы утратим различие между
конечным и бесконечным, не все ли нам будет равно, где мы? Не стан ет ли это
по меньшей мере концом науки, не говоря уже о религии?

"Вы подпали под влияние Витгенштейна?" - спрашивает читатель.

Признание солипсистской природы человеческого исследования не должно,
конечно, привести к запретительному закону, ограничивающему область этого
исследования. Он не будет действовать: ни один закон, зиждущийся на
признании человеческих недостатков , не работает. Более того, каждый
законодатель, особенно непризнанный, должен, в свою очередь, постояно
сознавать столь же солипсистскую природу самого закона, который он пытается
протолкнуть.

Тем не менее было бы благоразумно и плодотворно признать, что все наши
соображения о внешнем мире, включая идеи о его происхождении, - всего лишь
отражение или, лучше, выражение нашего физического "я".

Ибо то, что составляет открытие или, шире, истину, как таковую, есть наше
признание ее. Сталкиваясь с наблюдением или выводом, подкрепленным
очевидностью, мы восклицаем: "Да, это истинно!". Другими словами, мы
признаем предложенное к нашему рассм отрению нашим собственным. Признание в
конечном счете есть отождествление реальности внутри нас с внешней
реальностью: допуск последней в первую. Однако, чтобы быть допущенным во
внутреннюю святая святых (скажем, разум), гость должен обладать по крайней
мере некоторыми структурными характеристиками, сходными с характеристиками
хозяина.

Именно это, конечно, объясняет значительный успех всевозможных
микрокосмических исследований, поскольку все эти клетки и частицы приятно
вторят нашему самоуважению. Однако отбросим ложную скромность: когда
благодарный гость в конце концов платит взаимностью, приглашая своего
любезного хозяина к себе, последний часто чувствует себя вполне уютно в этих
теоретически чуждых краях, а иногда даже извлекает пользу от пребывания в
деревне прикладных наук, выходя оттуда то с банкой пенициллина, то с бако м
одолевающего гравитацию топлива.

Другими словами, чтобы признать что бы то ни было, вы должны иметь
что-то, с помощью чего вы можете это признать, что-то, что осуществляет
признание. Орудие, которое, как мы полагаем, производит всю эту штуку с
признанием от нашего имени, - наш мозг. Однако мозг - не автономная единица:
он действует только совместно с остальной частью нашей физиологической
системы. Более того, мы вполне сознаем способность нашего мозга не только
усваивать понятия относительно внешнего мира, но и генерировать и х; мы
также сознаем относительную зависимость этой способности от, скажем, наших
моторных или метаболических функций.

Этого достаточно, чтобы заподозрить определенное соответствие между
исследователем и предметом исследования, а подозрение часто рождает истину.
Этого в любом случае достаточно, чтобы навести на мысль о заметном сходстве
между предметом открытия и

собственным клеточным составом открывателя. Последнее, конечно, не лишено
оснований хотя бы потому, что мы плоть от плоти этого мира, по крайней мере
согласно допущению нашей же эволюционной теории.

Тогда неудивительно, что мы способны открыть или понять некоторые истины
об этом мире. Настолько неудивительно, что "открытие" кажется просто
неправильным употреблением слова, равно как и "признание", "допущение",
"идентификация" и т. д.

Приходит в голову, что то, что мы обычно объявляем открытием, - всего
лишь проекция того, что у нас внутри, на внешний мир. Что физическая
реальность мира, или природы, или как его там назвать, - всего лишь экран
или, если вам нравится, стенка - с нашими собственными структурными
императивами и неправильностями, написанными крупно или мелко на них. Что
внешний мир - школьная доска или резонатор для наших идей и представлений о
нашей собственной, в большой степени непостижимой ткани.

Что в конечном счете человеческое существо не столько получает знания
снаружи, сколько выделяет их изнутри. Что человеческое исследование -
система замкнутой цепи, в которую не могут вторгнуться ни какое-либо Высшее
Существо, ни иная разумная си стема. Если б они могли, они не были б так
желанны, хотя бы потому, что Оно или она стали бы одним из нас, а нас и так
хватает.

Им лучше оставаться в области вероятного, в сфере случайного. Кроме того,
как сказал один из них: "Царство Мое не от мира сего". Сколь скандальна ни
была бы репутация вероятности, она не забросит ни одного из них к нам,
потому что вероятность не самоубийца. Обитая в наших умах, за отсутствием
лучших мест, она, безусловно, не станет стремиться разрушить свое
единственное обиталище. И если мы действительно являемся аудиторией для
бесконечности, вероятность, несомненно, сделает все возможное, чтобы

представить бесконечность в виде нравственной перспективы, особенно в
расчете на то, что в конце концов мы в нее войдем.

С этой целью она даже может преподнести мессию, поскольку, когда мы
предоставлены сами себе, нам туго приходится с этикой даже нашего, явно
ограниченного существования. По прихоти случая мессия этот может принять
любое обличье, и не обязательно ч еловеческое. Он может, к примеру, явиться
в виде некоей научной идеи, в форме некоего микробиологического открытия,
основывающего спасение индивидуума на универсальной цепной реакции, которая
потребовала бы сохранности всех для достижения вечности одним и наоборот.

Бывали и более странные вещи. В любом случае, что бы ни делало жизнь
сохранней или придавало ей надежду на продление, этому следует приписать
сверхъестественное происхождение, поскольку природа недружелюбна и не
вселяет надежд. С другой стороны, если выбирать между наукой и верой, то мы
в выигрыше с наукой, поскольку верования оказались слишком разобщающими.

Я хочу сказать, что новый мессия, если он действительно придет, вероятно,
будет знать несколько больше о ядерной физике или микробиологии - и особенно
о вирусологии, - чем мы сегодня. Это знание, конечно, будет полезней для нас
здесь, нежели в вечной жизни, но в данный момент мы могли бы