резолюции даже слова не было о научных заслугах Штрума.
Ивановна, неужели он так боится? - сказала Людмила Николаевна.
совершенно не было свойственно ему. Он и на Шишакова, и на Пименова не
сердился. Он не испытывал злобы к Свечину, Гуревичу, Ковченко. Один лишь
человек вызывал в нем бешенство, такое тяжелое, душное, что Штруму
делалось жарко, трудно было дышать, едва он думал о нем. Казалось, все
жестокое, несправедливое, что совершено было против Штрума, исходило от
Соколова. Как мог Петр Лаврентьевич запретить Марье Ивановне бывать у
Штрумов! Какая трусость, сколько в этом жестокости, подлости, низости!
мыслью о вине Соколова против Штрума, но и тайным чувством своей вины
перед Соколовым.
продовольственные карточки, прикрепление к новому продмагу, лимитная
книжка на новый квартал, просроченный паспорт и необходимость представить
при обмене паспорта справку с места службы, - все это тревожило Людмилу
Николаевну днем и ночью. Где взять денег на жизнь?
вопросами дома, устрою себе хату-лабораторию".
член-корреспондент Академии наук, едва хватило бы на оплату счетов за
квартиру, дачу, коммунальные расходы. Одиночество угнетало его.
молодежью не мог иметь дело человек, политически запачканный.
Любой кадровик ахнет и откажется оформить доктора наук техредом или
преподавателем физики в техникуме.
становились особенно невыносимыми, он думал: "Хоть бы скорей посадили".
продление аренды. Дача не академическая, а ведомственная. А он по
неряшливости запустил оплату аренды, думал заплатить сразу и за прошлое, и
внести аванс за первое полугодие. Теперь суммы, казавшиеся ему месяц назад
пустяковыми, вызывали в нем ужас.
Да и жалко, - Людмила любит свою коллекцию, даже теперь, после гибели
Толи, иногда любуется ею.
Академии и попросится красноармейцем на фронт.
Людмила и Надя? Учительствовать? Сдавать комнату? Но сразу же вмешаются
домоуправление, милиция. Ночные облавы, штрафы, протоколы.
участковые милицейские надзиратели, инспектора райжилотдела, секретарши
отделов кадров.
огромную, бестрепетную силу.
Павловичем на протяжении всего дня. Но оно не было одинаково, неизменно.
Разное время суток имело свой страх, свою тоску. Рано утром, после теплой
постели, когда за окном стоял холодный мутный сумрак, он испытывал обычно
чувство детской беспомощности перед огромной силой, навалившейся на него,
хотелось залезть под одеяло, сжаться, зажмуриться, замереть.
в институт. Он казался себе в эти часы никому не нужным, неумным,
бездарным.
только свободу, покой, но и ум, талант, веру в себя, превратить его в
тусклого, тупого, унылого обывателя.
наваливалась тоска, тупая, нудная, бездумная.
боялся теперь темноты, как дикарь каменного века, застигнутый сумерками в
лесу. Страх силился, густел... Штрум вспоминал, думал. Из тьмы за окном
смотрела жестокая, неминуемая гибель. Вот зашумит на улице машина, вот
раздастся звонок, вот заскрипят в комнате сапоги. Деться некуда. И вдруг
врывалось злое, веселое безразличие!
коляску, вон из столицы, в пензенское имение! Там охота, сельские радости,
соседи, парк, писание мемуаров. А вы, господа вольтерианцы, попробуйте вот
так, - двухнедельная компенсация и характеристика в запечатанном конверте,
с которой тебя не примут в дворники.
надомницей, буду раскрашивать платочки. Пойду лаборантом. Прокормлю тебя.
появлялось виноватое, страдающее выражение и глаза становились жалобными,
молящими...
романса:
спец по каким-то древнегреческим наукам и попал в запасный полк в Пензу,
там его заставили чистить уборные, подметать. А однажды зашел командир
роты, а он сослепу мел на него мусор, и тот ударил его кулаком по уху так,
что у него лопнула барабанная перепонка.
никогда он так хорошо не относился к дочери, как теперь. Его трогало, что
в последнее время она возвращалась домой сразу же после школы, он считал,
что она не хочет его волновать. В насмешливых глазах ее, когда она
разговаривала с отцом, было новое - серьезное и ласковое выражение.
заглянуть в окна своей лаборатории: светло ли там, работает ли вторая
смена, может быть, Марков уж закончил монтаж установки? Но он не дошел до
института, побоялся встретить знакомых, свернул в переулок, пошел обратно
к дому. Переулок был пустынный, темный. И вдруг чувство счастья охватило
Штрума. Снег, ночное небо, свежий морозный воздух, шум шагов, деревья с
темными ветвями, узенькая полоска света, пробивавшаяся сквозь
маскировочную штору в окне одноэтажного деревянного домика, - все было так
прекрасно. Он вдыхал ночной воздух, он шел по тихому переулку, никто не
смотрел на него. Он был жив, он был свободен. Чего же ему еще нужно, о чем
еще мечтать? Виктор Павлович подошел к дому, и чувство счастья ушло.
Марья Ивановна не звонила. Все у него отняли, - его работу, честь,
спокойствие, веру в себя. Неужели у него забрали последнее его прибежище -
любовь?
он не может жить, не видя ее. Иногда он бормотал: "Ну что ж, ну что ж, ну
что ж". Иногда он говорил себе: "Кому я теперь нужен!"
чистоты души, которое сохраняли он и Марья Ивановна. Они страдали, но не
мучили других. Но он понимал, что все его мысли - и философские, и
примиренные, и злые, - не отвечают тому, что происходит в его душе. И
обида на Марью Ивановну, и насмешка над собой, и печальное примирение с
неизбежностью, и мысли о долге перед Людмилой Николаевной и о спокойной
совести, - все это было лишь средством побороть свое отчаяние. Когда он
вспоминал ее глаза, ее голос, невыносимая тоска охватывала его. Неужели он
не увидит ее?
Виктор Павлович, стыдясь себя, сказал Людмиле Николаевне:
какие-нибудь сведения о нем? Хоть бы об этом ты спросила по телефону Марью
Ивановну, а?
работал, а тоска, беспокойство, горе продолжались.
него душевным лекарством, он не искал в ней забвения от тяжелых мыслей, от
душевного отчаяния, она была больше, чем лекарство.
42
Штрума зайти в домоуправление.
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Херберт Фрэнк
Пехов Алексей
Березин Федор
Самойлова Елена