советского сервиса, я газетой "Правдой" ошпаренный перед прикрыл, ребята
даже и не острят. Перед-то ладно, может, еще и заживет до свадьбы до
серебряной, но вот как без штанов жить и папу домой везти?
велеречивый Юра Селенский и неотразимо обаятельный поэт Луконин устроили мои
штаны в сверхсрочную чистку за сверхвознаграждение. Луконин жил в люксе, там
у него затеивался прием в честь героического отца. Весь вечер вместе с
многочисленными гостями просидел я при галстуке, во французском пиджаке,
прикрывшись бархатной скатертью с кистями. Меня норовили вытащить на танцы,
я говорил, что танцевать не умею, что было сущей правдой, и вообще как мог
отбивался от дружных гулеванов. С горя и досады хорошо наклюкавшись,
печалился я о прошлом, о героической жизни нашего семейства, зимогорившего,
где и медведи бурые уже не живут, потому как не всякий даже самый лохматый
зверь там выдерживает...
дровозаготовительном бараке, строенном на скорую руку и на большую артель.
Папа время от времени выезжал из барака то на охоту, то за боеприпасами, то
за вазелином, необходимым ему ежедневно, бросив в тайге на произвол судьбы
молодую жену на сносях с двумя детьми, из которых я, старший, добывал
удочкой рыбу и кормил мачеху и Кольку до тех пор, пока кормилец и глава
семейства не вспоминал наконец о нас.
на одну зиму, потому как полусухой тонкомерный лес здесь будет подчистую
выпластан на пароходные дрова и другой зимой заготовки пойдут в другом
месте, -- жили мы в станке Карасино, где папа начальствовал на засольном
рыбном пункте. После длительной разлуки да и от хорошей возбудительной пищи
мигом он сотворил новое брюхо потерявшей бдительность мачехе. Всего же он
пятерых детей произвел на свет, не считая меня, шестого. Слава Богу, ни
одному из нас не передалась страшная папина болезнь -- псориаз, но вот тоже
неизлечимый недуг, или тяжкий российский порок, -- алкогольное замыкание
прошло через голову. Одного брата уже смыло хмельной волной и унесло в
могилу, младшая, самая красивая и боевая дочь папы, изображая из себя
альпинистку, упала с приенисейских скал; Коля умер от рака. Осталось нас на
свете трое: Галя, Володя и я. Иногда младшие советуются со старшим,
слушаются его, иногда -- нет, живем-то далеко друг от друга и жизнью разной.
неуклюжую деревянную кроватку на дугах так, что она на волне бьющимся
кораблем валилась с борта на борт, порой малец вываливался из нее, бился
головой об пол, орал на весь станок. Не раз мне за него попадало, поскольку,
вернувшись под родительский кров, я снова был определен на старую должность
-- в няньки -- и одновременно на новую, более ответственную -- в сторожа при
рыбоделе.
донимали комары, я брал за руки восставшего почти из мертвых братана, вел
его на Енисей, забрасывал удочки. Колька пулял в воду камни, пускал щепочки
и добытую мной рыбу, восторженно заливаясь, хлопая в ладоши, радовался,
если, отдышавшись, рыбина уплывала восвояси. В моей рыбе никто не нуждался,
поскольку в папином распоряжении был рыбодел, полный стерляди, осетра,
нельмы, муксуна, чира. Случалось, папа сдавал по пять-шесть бочек икры,
тоннами соленую и живую рыбу. Пил рыбный начальник напропалую и в конце
концов согнан был с кормного места, из начальников угодил на самую захудалую
должность дровяного караульщика и на совсем-совсем нищенскую зарплату.
пел на всю речку "с подтрясом", как артист, заверял папа, учил Кольку бодрым
песням той поры, также и матершинным частушкам, которые он усваивал лучше,
чем патриотические песни, -- удался и этот малый в нашу залихватскую породу.
Тальничного через Енисей тянул одинокий, молчаливый гусь и садился на нашем
берегу по-за станком Карасино. Я выследил, куда он садился, встрепенулась во
мне охотничья душа, стал я клянчить у отца ружье и патроны. "Ты знаш, что
тако добыть гуся? Да ишшо летошного, гнездового? Надо масло здесь иметь! --
звонко постучал себя по голове папа.-- И стрелять, как я стреляю! Р-раз! --
и ваша не пляшет!" -- отец покуражился, поораторствовал, и, безнадежно
махнув рукой, разрешил взять ружье, но наказывал припас беречь, патронов
много не жечь.
кусту тальника, сросшегося с ольхою, жду заречного гуся. Давно жду. Тишь
накрыла округу. Комары меня едят, как им хочется. Енисей перестал блестеть
под солнцем, как бы в тень отодвинувшись, солнце, зависшее по-за островами,
сморилось, никуда больше не катится, маревом его окутало. Убавляясь в ярости
и размере, светило задремало, серым гусиным пухом окутавшись. Стоп! Пух
есть, солнце, пусть и сонное, есть, но где же гусь-то? Не продремал ли я
его? Только так я подумал и увидел в небе сером точечку. Она возникла там, в
истаивающем, но все еще прозрачном крае неба, вылетела из-за острова, из-за
солнечного кругляша и, пошарившись в нем, словно малая пчелка в подсолнушке,
молча и величаво потянула над рекой.
зовут они его, радуют и томят прохладными ночными далями. Из комарика,
пчелки, малой серой птахи превращаясь в размашистую, как бы из тлена
прошедшего дня народившуюся птицу, шел гусь все так же спокойно, все так же
величаво, сваливаясь к карасинскому берегу. Коротким гармонным перебором
поприветствовал гусь наш берег, может, предупредил кого, сторожко огибая
куст, в котором я сидел, может, себя взбодрил, и полетел над прибрежной
полосой так близко, что я увидел прижатые к светлому животу рябиново-алые
лапы, даже заметил, что одну лапу вроде бы как отогнуло ветром на сторону.
Широко размахнутые, остро изогнутые крылья с нарядным окаймлением из
зубчатого пера, походившим на девичье кружево, пронесли надо мной птицу, и
вроде бы опахнуло мое лицо воздухом, вроде бы даже просвистело над моей
головой что-то.
птица пошла на снижение, на посадку, и гусь, легко тормознув крыльями,
опустился на мысок в устье небольшой безымянной речки. Отшумев в половодье,
речка эта заснула среди кустов, заилилась, густо заросла травой,
превратилась в стоялые лужи. Там в надежном крепе водяного сора, в
непролазной шараге росла, набиралась сил, обзаводилась чешуей, колючками
мелкая рыбешка, утята ныряли, кулички плясали, и всякая водяная и лесная
тварь, нуждающаяся в изобильной пище, в надежной ухоронке, чувствовала себя
здесь как дома. Когда речка кипела и угорело неслась в Енисей, намыла она в
устье своем бугор. Енисей встречными волнами нахлестывал сюда песка, ила,
камней и запечатал речкин ход, остановил ее. В этом-то бугорке, в высохшем
песчаном русле рылся гусь, выбирая чутким расплющенным клювом всякое добро,
за тем и летал сюда каждую ночь.
вслушиваясь в ночь, повертел головой, оглядел прибрежные кусты, реку: не
плывет ли в тени бесшумная лодка с охотником, не притаился ли в утенении
кустов песчишка линялый либо другой какой коварный зверь? Переступив на
месте, как бы разминая лапы, коротко, успокоенью гагакнув: "Добро-добро",
гусь пошел вверх по руслу, кланяясь, шевеля наносный сохлый ил.
пригнувшись, побежал под берегом, меж летошных побегов тальника, ольхи и
смородинника. Как и всякий с детства избегавшийся парнишка, был я скор на
ногу, легок телом от не особо обременительного харча, но гусь все равно
что-то почуял, взнял голову от водомоины, насторожился, и тогда я решил
ползти. Берег реки, как и всюду в Заполярье, был лестницею. Ближе к
подмытому обрыву и лесу, уроненному водой, ступени узкие, с крутым взъемом,
затем лесенки ниже, травянистой, в камешнике, где сиренево цветет береговой
лук, пиканник, кровохлебка, шире, шире ступени, ниже и ниже уступ, нет уже
ни бурых камней, ни кустов, ни даже луку дикого, одни хвощи да редкие
травинки.
оплодотворял природу, стелил по берегам намытую бурной водой почву, разносил
по ней семя и успокаивался чистой, промытой полосой песочка, словно в
горнице, застеленной желтыми половиками, млел, нежился, пошевеливался,
потягивался, вздыхал, дымкой светлого песка шелестя, катался туда и обратно,
вымывал мелкую разноцветную гальку; прибрежная кормная полоса кипела
сплошною тучкою пугливых мальков, которые пригоршнями взлетали над водой,
чего-то испугавшись, возле берега мелководье искрило, светилось, расходилось
кружками, и шептало, умиротворенно шептало отштормившее, бородатое,
морщинистое лицо Енисея, будто он, батенька, никого и не губил никогда,
только жаловал да привечал.
же способной укрыть человека, если он постарается ползти, совсем ужавшись в
землю, почти сделавшись землею. Над ступенькой этой густо росли хвощи,
цветом схожие с моими волосами, хитро все я продумал, даже кепку снял, чтобы
гусь, глядя на мои волосья, верил, что это никакая не голова человечья, а
хвощи пошевеливаются от легкого дуновения с реки. Комары грозовым облаком
ворочались, клубились надо мною, ели меня дружно, безнаказанно, потому как я
даже и отмахнуться от них не мог. Чем далее в ночь, в безветрии, в волглый
морок, тем более налетало этой заразы, но мне было уже не до комаров, не до
боли и крови своей, от которой липла рубаха к спине и шее. Не встревожился
бы гусь от пирующего комара. Марал вон, зверина, лишь чутьем и бегом
спасающийся, замечает и загустевшего над человеком комара.
узорчатую травку, зовущуюся гусятником, которой сочно заросли бугристые
полянки по-над высохшей речкой. Гусь кормился, но бдительности не терял, все
время вскидывал голову, смотрел, слушал, и смотрел-то все в одну и ту же
сторону, в мою! Стало быть, не надо и вовсе головы поднимать, пугать птицу
Конюшевский Владислав
Курылев Олег
Посняков Андрей
Глуховский Дмитрий
Афанасьев Роман
Шилова Юлия