сел на кровать, опершись подбородком на руку и глядя на стол. Он глядел на
него очень долго, потом, вспомнив про свой ужин, снова пересел на стул возле
стола и с жадностью набросился на еду, но не как голодный, а словно решив,
что так нужно. Он и пил основательно, но вдруг, остановившись на половине
глотка, то вскакивал и принимался ходить, то пересаживался на другое место и
опять вскакивал и принимался ходить, то снова подбегал к столу и
набрасывался на еду с жадностью.
другая тень, таившаяся в нем самом, надвигалась на его лицо и изменяла его -
не сразу, но медленно-медленно; оно становилось все темней и темней, все
резче и резче; тень омрачала его все больше и больше, пока не сгустилась
черная тьма и в нем и вокруг него.
дома. Она освещалась грязным люком, и дверь в стене вела в крытый переход,
или тупик, где после пяти или шести часов вечера было мало прохожих, да и в
другое время им редко пользовались. Этот тупик выходил на соседнюю улицу.
застроили и помещение отвели под контору. Но надобность в ней миновала по
смерти человека, который ее построил; и помимо того, что она служила изредка
вместо спальни для гостей и что старый конторщик занимал ее когда-то (но это
было много лет назад), как присвоенный ему апартамент. Энтони Чезлвит и сын
мало ею пользовались. Это была грязная, вся в пятнах и подтеках развалина,
похожая на погреб; по ней проходили водопроводные трубы, которые по ночам, в
самое неожиданное время, вдруг начинали всхлипывать и хрипеть, словно
захлебываясь.
всегда висел на месте, висел он там и сейчас. Джонас так и полагал, что он
заржавел, и потому принес в кармане пузырек с маслом и перо, которым
старательно смазал ключ и замок. Он был все время без сюртука и в одних
носках. Он тихонько забрался в постель и, ворочаясь с боку на бок, смял
белье и подушку. В его беспокойном состоянии сделать это было нетрудно.
возвращении велел принести сюда, пару грубых башмаков и надел их на ноги;
сверху натянул кожаные гамаши с ремешками, какие носят в деревне. Он
застегивал их не торопясь. Наконец вынул простую бумажную блузу из темной
грубой ткани, которую надел прямо на белье, а также поярковую шляпу - свою
он нарочно оставил наверху. Потом сел у дверей, с ключом в руках, и стал
ждать.
соседней колокольне упражнялись в своем искусстве звонари, и колокола
дребезжали, раздражая его до сумасшествия. Черт бы побрал эти горластые
колокола! Они как будто знают, что он сидит у дверей и слушает, и своим
многоголосым звоном оповещают о том весь город! Неужто они никогда не
уймутся?
пугающей, что казалась прелюдией к какому-то страшному шуму. Шаги во дворе!
Двое прохожих. Он отступил от двери на цыпочках, словно они могли его видеть
сквозь деревянную панель.
скелете, который вырыли вчера на каких-то земляных работах поблизости и
который был, как полагали, скелетом убитого. "Так что убийство, как видите,
не всегда раскрывается", - сказал один другому, когда они заворачивали за
угол.
потом все же открылась, и к ощущению жара и сухости во рту примешался вкус
ржавчины, пыли, земли и гниющего дерева. Он выглянул за дверь, вышел и запер
ее за собой.
ГЛАВА XLVII
когда он неслышно приближался к ним сзади? Когда он крался мимо, неужели ни
один спящий ребенок не чувствовал смутно, что тень злодея, падая на его
кроватку, тревожит его невинный сон? Неужели не выла собака и не рвалась,
гремя цепью, растерзать его? И не скреблась крыса, почуяв задуманное им и
силясь прогрызть себе ход туда, где она могла бы жадно пожирать
приготовленное ей пиршество? А сам он разве не оглядывался через плечо,
желая увериться, не оставляют ли следов на пыльной мостовой его торопливые
шаги и нет ли на ней уже сейчас мокрых и вязких пятен той красной жижи,
которой были обагрены босые ноги Каина? *
проехав часть пути; затем высадился и опять пошел пешком. Значительное
расстояние он ехал на империале дилижанса, который нагнал его по дороге;
когда дилижанс свернул в сторону, он заплатил кучеру обратной почтовой
кареты, чтобы тот подвез его; потом свернул в поле и пустился наперерез,
сократив расстояние мили на две, прежде чем опять выйти на дорогу. Наконец,
как и было им задумано, он нагнал тяжелый, медленно тащившийся ночной
дилижанс, который останавливался везде где только можно и теперь стоял перед
харчевней, покуда возница и кондуктор там закусывали.
пока не очутился в нескольких милях от цели своего путешествия.
думают, ибо кому же лучше знать, как не ему?
речках, птицы притихли на ветвях деревьев, стада успокоились на пастбищах и
в хлевах, уснули и люди. Но что из того, если мрачная ночь была на страже,
если она не смыкала глаз, если тьма подстерегала его так же, как и свет!
Величественные деревья, луна и сияющие звезды, тихо веющий ветер, осененная
тенью тропинка, широкие, светлые поля - все они были на страже! Не было ни
одной травинки, ни одного колоса, которые не следили бы за ним, и казалось,
чем тише они стояли, тем зорче и пристальнее они наблюдали за ним.
не изменил своего намерения. Стоило ему забыться тревожным сном, как
воспоминание о нем возвращало его к действительности. Но совесть не
проснулась в нем и не заставила бросить задуманное.
лунной ночи и о шуме колес, как вдруг старый конторщик просунул голову в
дверь и кивнул ему. Повинуясь этому знаку, он немедленно вскочил - уже
одетый в то самое платье, которое было на нем, - и вошел за стариком в
какой-то чужой город, где названия улиц были написаны на стенах незнакомыми
ему буквами; но это его не удивило и не встревожило, ибо он припомнил во
сне, что бывал здесь и раньше. Хотя улицы круто поднимались в гору и, чтобы
попасть с одной на другую, надо было спускаться с большой высоты по слишком
коротким лестницам и по канатам, которые были протянуты к гулким колоколам и
раскачивались и дрожали, когда за них цеплялись, однако после первого
невольного трепета опасность перестала страшить его, его беспокоила лишь
одежда, совсем не подходившая для празднества, которое должно было скоро
начаться и в котором он принимал участие. Народ уже начал заполнять улицы,
множество людей стекалось отовсюду, рассыпая цветы и давая дорогу всадникам
на белых конях, как вдруг из толпы вырвался кто-то страшный, крича, что
настал конец света. Крик разнесся повсюду, все стремглав бросились на
Страшный суд, и началась такая давка, что Джонас со своим спутником (который
постоянно менялся и даже две минуты сряду не бывал одним человеком, хотя он
и не замечал, как уходит один и приходит другой) спрятался под воротами, со
страхом наблюдая за толпой, где было много знакомых ему лиц и много таких,
которых он не знал, но во сне думал, что знает; и вдруг над толпой,
пробившись с трудом, поднялась голова - безжизненная и бледная, но все та же
какой он ее знал, - и упрекнула его в том, что по его вине настал этот
грозный день. Они бросились друг на друга. Силясь высвободить руку, в
которой он держал дубину, и нанести удар, который так часто представлялся
ему в мыслях, он проснулся, чтобы увидеть восход солнца и вспомнить о своем
замысле наяву.
это отвлекало внимание днем. Недреманного ока ночи - бодрствующей,
бдительной, молчаливой и зоркой ночи, у которой столько досуга подслушивать
его преступные мысли, - он страшился больше всего. Ночью ничто не слепит
глаз. Даже ореол славы меркнет ночью на усеянном телами ноле битвы. Каким же
покажется тогда кровный родич сланы - незаконнорожденное убийство?
приехал для того, чтобы совершить убийство.
вас не умрем с горя, не умерли бы, если б и сроду вас не видали. Слезайте
поживей - вот и все.
проезд. В своем недоверии и подозрительности ко всему окружающему Джонас
подумал, что кондуктор смотрит на него не просто, а с любопытством.
судьбу, я вам погадаю: вы не утонете. Утешайтесь этим.
убираться ко всем чертям и положил конец разговорам, стегнув его бичом на
прощанье. В ту же минуту кондуктор вскочил на подножку, и они укатили с