Чтение 168–й страницы книги ~Волшебная гора~

привезенных из "Берггофа" для мингера и мадам. Затем, расстелив у их ног
скатерть, выложил на нее содержимое корзины: кофейные чашки, стаканы,
термосы, печенье, вино. Все заторопились получить свою порцию. Потом
путешественники уселись на валунах, на перилах, тянувшихся вдоль тропинки,
и, держа в руках чашку с горячим кофе, а на коленях - тарелку с печеньем,
среди шума водопада молча принялись за еду.
Подняв воротник пальто и положив рядом с собою шляпу, Пеперкорн пил
портвейн из серебряного кубка с монограммой и наполнял его не раз. Вдруг он
начал говорить. Удивительный человек! Невозможно было допустить, чтобы он
слышал собственный голос, а уж остальные, конечно, не уловили ни единого
слова из того, что он хоть и провозгласил, но не смог предать гласности. Все
же он поднял указательный палец правой руки, в которой держал кубок, и
вытянул левую, немного вбок, раскрыв ладонь все видели, как двигалось
царственное лицо, как рот выговаривал слова, остававшиеся беззвучными,
словно он произносил их в безвоздушном пространстве. Все были уверены, что
Пеперкорн тут же прекратит это нелепое занятие, и смущенно улыбались, но он
продолжал говорить, бросая беззвучные слова в пучину все поглощающего
грохота, сопровождая их проработанными жестами левой руки, которыми, как
обычно, требовал внимания и словно приковывал к себе зрителей его усталые,
бледные, неестественно расширенные глазки под тяжелыми скульптурными
складками лба переходили с одного на другого, и тот, к кому он в данную
минуту обращался, был вынужден кивать головой и, удивленно подняв брови и
приоткрыв рот, подносить руку к уху, точно это могло хоть сколько-нибудь
помочь в том безнадежном положении, в котором он очутился. Потом голландец
даже встал. В перемятом дорожном пальто, с поднятым воротником, без шляпы, в
ореоле белых волос, полыхавших словно пламя надо лбом с идольскими
складками, и держа в руке кубок, высился он на фоне скалы, черты его лица
оживленно двигались, он назидательно поднял пальцы, увенчанные копьями
ногтей, соединив большой и указательный, и словно дополняя этим уточняющим
жестом свой немой тост. По его лицу и по движению губ можно было отгадать
слова, которые присутствующие привыкли слышать от него: "Превосходно",
"Кончено". Но этим дело и ограничилось. Все видели его склоненную набок
голову, увидели горечь разорванного рта, весь образ человека-страдальца.
Потом снова расцвела на щеке выразительная жизнерадостная ямочка, таившая в
себе сибаритское лукавство, почудились подобранные для пляски одежды,
священное беспутство языческого жреца. Он поднял кубок, описал им полукруг
перед лицами гостей и двумя-тремя глотками осушил его весь, запрокинув
голову, так что стало видно дно кубка. Затем величественным жестом протянул
его малайцу, а тот, прижав руку к груди, почтительно принял сосуд, - и
Пеперкорн дал знаком понять, что пора собираться в обратный путь.
Все поклонились, благодаря его, и поспешили исполнить повеление. Те,
кто сидел на корточках, вскочили, примостившиеся на перилах слезли. Хилый
малаец, в цилиндре и пальто с меховым воротником, торопливо собрал остатки
еды и посуду. Той же узкой колонной, какой путешественники шли сюда, вся
компания вернулась по сырой, усыпанной иглами тропинке, через оплетенный
космами, изуродованный лес на дорогу, где их ждали экипажи.
Теперь Ганс Касторп сел вместе с хозяином и его спутницей, против них,
рядом с добряком Ферге, которому было чуждо все возвышенное. На обратном
пути в первом ландо царило почти полное молчание. Мингер сидел, положив
ладони на плед, которым были закрыты его колени и колени Клавдии его нижняя
челюсть отвалилась. Перед узкоколейкой и водоспуском Сеттембрини и Нафта
вылезли из экипажа и попрощались. Везаля доставили по извилистой подъездной
аллее до санатория тут участники прогулки расстались.
Может быть, в ту ночь сон Ганса Касторпа был особенно легким и чутким
из-за какой-то неосознанной настороженности, о которой его душа ничего не
знала, но было достаточно малейшего отклонения от привычного ночного
спокойствия берггофского дома, едва уловимой тревоги, почти неощутимого
сотрясения пола, вызванного далекой беготней, чтобы он тут же проснулся и
сел в постели. На самом деле он проснулся гораздо раньше, чем в дверь
постучали, а это произошло в самом начале третьего. Он тут же отозвался,
отнюдь не сонным голосом, а энергично, с полным присутствием духа. Ганс
Касторп узнал высокий ломкий голос одной из сестер, которая передала ему
просьбу мадам Шоша немедленно сойти во второй этаж. Он с удвоенной
решительностью заявил, что сейчас будет, вскочил, мгновенно оделся, рукой
откинул волосы со лба и, не спеша и не ускоряя шаг, спустился вниз, - Ганс
Касторп догадывался о том, что случилось, не знал только, как это случилось.
Дверь в гостиную Пеперкорна была открыта, а также следующая дверь - в
его спальню, там горели все лампы. Он увидел обоих врачей, "старшую" сестру
фон Милендонк, мадам Шоша и камердинера малайца. Последний оказался не в
своем обычном платье, а в национальной одежде: на нем была куртка в широкую
полосу и с широкими рукавами, длинная, как сорочка, и юбка вместо штанов, на
голове - островерхая шапка из желтого сукна на груди висело ожерелье из
амулетов. Малаец стоял неподвижно, скрестив руки, слева от изголовья
кровати, где Пеперкорн лежал на спине, вытянув руки поверх одеяла. Ганс
Касторп, побледнев, окинул взглядом эту сцену. Клавдия Шоша сидела к нему
спиной, на низком кресле, в ногах кровати, опираясь локтями на стеганое
одеяло, обхватив ладонью подбородок, прижав пальцы к нижней губе, и смотрела
в лицо своему спутнику.
- Добрый вечер, мой мальчик, - сказал Беренс, который стоя разговаривал
вполголоса с доктором Кроковским и старшей сестрой, и грустно кивнул,
вздернув седые усики. Он был в медицинском халате, без воротничка, и в
вышитых ночных туфлях. Из грудного кармана торчал стетоскоп. - Ничего не
попишешь, - добавил он шепотом. - Чисто сработано. Подойдите. Посмотрите на
него взором знатока. Вы должны согласиться, что тут врачебному искусству уже
делать нечего.
Ганс Касторп на цыпочках подошел к кровати. Взгляд малайца неотступно
следовал за ним, причем он не повертывал головы, так что видны были белки
глаз. Покосившись на мадам Шоша, Ганс Касторп констатировал, что она не
обращает на него никакого внимания, и встал у кровати в характерной для него
позе, опираясь на одну ногу, сложив руки на животе, опустив голову не прямо,
а слегка набок, и погрузился в почтительно-задумчивое созерцание. Пеперкорн
лежал под красным шелковым одеялом, в шерстяной фуфайке, в которой Ганс
Касторп так часто его видел. Руки мингера посинели, местами также и лицо.
Это очень искажало его, хотя царственные черты остались те же. Идольские
складки на высоком лбу, окруженном белым пламенем волос, - четыре или пять
горизонтальных морщин, спускавшихся затем под прямым углом к вискам, глубоко
залегли, врезанные привычным напряжением всей жизни, и при опущенных веках
резко выделялись даже сейчас, когда наступил покой. Разорванные губы,
хранившие выражение горечи, были слегка приоткрыты. Синеватые пятна говорили
о внезапном кровоизлиянии, вызванном насильственным заторможением жизненных
функций.
Ганс Касторп постоял некоторое время в благоговейном молчании,
обдумывая создавшееся положение он был в нерешительности, ожидая, что
"вдова" заговорит с ним. Но так как она этого не сделала, он решил больше не
мешать и оглянулся на группу пациентов, стоявших за его спиной. Гофрат,
перехватив его взгляд, мотнул головой, приглашая его в гостиную. Ганс
Касторп последовал за ним.
- Suicidium?* - деловито спросил он вполголоса.
______________
* Самоубийство (лат.).

- Ну, еще бы! - ответил Беренс с пренебрежительным жестом и добавил: -
В самом чистом виде, Бесспорнее и быть не может. А вот такую игрушку вы
видели? - спросил он и вытащил из кармана своего халата неправильной формы
футлярчик, вынул из него какой-то небольшой предмет и показал молодому
человеку. - Я не видел. А посмотреть стоит. Век живи, век учись. Затейливо и
остроумно. Вынул у него из рук. Осторожнее! Если капнет на кожу - пойдут
волдыри, как при ожоге.
Ганс Касторп повертел в руках загадочную вещицу. Сталь, слоновая кость,
золото, каучук, - и вид престранный. Два изогнутых стальных, блестящих
рычажка с необыкновенно острыми зубцами, соединялись со слегка изогнутым
основанием из слоновой кости и золота, зубцы были подвижны и могли слегка
сближаться, основание заканчивалось баллончиком из тугой черной резины.
Размер вещицы не превышал нескольких дюймов.
- Что это такое? - спросил Ганс Касторп.
- Это, - отозвался Беренс, - самый настоящий шприц для инъекций, или,
если подойти с другой стороны, - механизированная копия челюстей очковой
змеи. Поняли? Нет, видно, не поняли, - продолжал он, так как Ганс Касторп
продолжал растерянно смотреть на странный инструмент. - Вот зубы. Они полые,
через них проходит волосяной канал, очень узкий, а его выходное отверстие -
вот тут, его отчетливо видно, в зубце. Разумеется, канальчики сообщаются,
так сказать, и с корнем зуба и с выводным протоком резиновой железы, который
проходит через костяное основание. При укусе зубы слегка пружинят внутрь,
это ясно, и надавливают на резервуар, содержимое резиновой железы поступает
в каналы, и, в ту минуту, когда зубцы впиваются в тело, яд проникает в
кровеносную систему. Кажется, проще простого, когда все устройство у вас
перед глазами. Надо только догадаться. Вероятно, эта вещь сделана по его
собственным указаниям.
- Наверное! - согласился Ганс Касторп.
- Доза едва ли была очень велика, - снова заговорил гофрат. - Но малое
количество, видимо, возмещалось...
- Динамикой, - докончил за него Ганс Касторп.
- Ну вот. Какой яд - это мы, конечно, установим. Факт довольно
интересный, тут будет чему поучиться. Держу пари, что этот экзотический тип,
который сегодня ночью расфрантился, мог бы дать нам совершенно точные
сведения. Может быть - комбинация животных и растительных ядов, - и,
вероятно, одна из самых эффективных, ведь действие оказалось молниеносным.
Все говорит за то, что сразу же остановилось дыхание, произошел паралич
дыхательных центров, знаете ли, и мгновенно наступила смерть от удушья,
вероятно легко и без мучений.