Чтение 169–й страницы книги ~Призвание варяга~

Мы с дядей уже ходили с сиим к кузену моему -- Императору. И вот
документ, - он обещал, что все вы пожизненно избавитесь от всех налогов и
податей!

Переедем в Финляндию, настроим там фабрик, да верфей и -- ни одной
копейки в казну! Вы слышите -- ни копейки, ни пфеннига!

И ежели вам не терпится резать католиков, - обещаю: служить вы будете
на границах с католиками, да жандармами в губерниях униатских, да
католических. А там уж -- сами решайте, -- тамошние католики -- все в вашей
Власти!"

Затеялся большой шум. Самые "невменяемые" стали кричать:

- "Не пойдем в услужение к русским! НЕ ПОЙДЕМ! Александр -- предатель!
Не слушайте вы его! Он стакнулся с русскими свиньями!"

Мои друзья и сторонники схватили таких за грудки. Пошли было страшные
оскорбления, когда я, стоя над дракою на столе, крикнул:

- "Думайте, что хотите! Только я -- Забочусь о вас! Я даю вам шанс
Примиренья с Законами! Те ж, кто не с нами -- будут без жалости уничтожены!
Мной уничтожены!

Но Вы -- родственники мои и я прошу Вас, не принуждайте меня убивать
вас во имя Свободы и Родины!"

Кто-то крикнул в ответ:

- "Как ты, Иуда, смеешь говорить о Свободе -- после того, что ты нам
тут сказал?!"

- "Смею! Чего жаждете Вы?! Свободы пиратов с разбойниками? Новой
Тортуги в сердце Европы?! Так знайте же -- пришел день и флоты
цивилизованных стран стерли сие пиратское гнездо в порошок!

Никто не станет терпеть вас в середине Европы! Наша Родина не должна
быть в глазах всего общества колыбелью бандитов с разбойниками! И я готов
голыми руками рвать на куски всех, кто позорит Честь моей Родины. Надеюсь на
вас..."

Родственники мои вдруг все стихли и я почуял, что они смотрят на меня
иными глазами -- кто в страхе, кто -- с уважением.

Потом все вышли на улицу и долго подставляли разгоряченные лица под
мокрый снег, валивший с сурового "лютеранского" неба. Затем вернулись назад.
Проголосовали.

Латыши поголовно отказались "идти под русских". "Серые" же бароны --
как один согласились и вечером того судьбоносного дня вступили
"добровольцами" в русскую армию.

С того дня прошло много лет и теперь люди спрашивают:

- "Вы известнейший "либерал", Александр Христофорович. Как же это Вас
угораздило решать что-либо - голосованием?!"

Я смеюсь над этим в ответ:

- "Господа, - Глас Народа -- Глас Божий! А вообще-то, любое голосование
нужно готовить. Но хитрость же в том, что на самом деле это было - не
голосование.

Я -- наполовину еврей. И я чуял, что когда у нас ругаются "русский",
под сим скрывается...

Не в русских дело. Кроме них латыши в разное время клялись в Ненависти
к немцам, полякам и шведам. "Русские оккупанты" сегодня лишь жупел, -
собирательный образ врага для моих латышей. И я сознаю, что на месте
"русского" с тем же успехом окажется "жид" -- при неких условиях, да
исторических обстоятельствах.

Я чуть-чуть сгустил краски в тот день. Я показал людям -- не просто
толпе, но относительно образованным людям -- "соли нации" и моим
родственникам то, как их видят со стороны. Я показал бездну, уже поглотившую
ненавистную Польшу -- бездну, кою не пощадят!

Польшу разъяли на части не за что-нибудь, но -- Насилие ко всем
"не-полякам" и "не-католикам". Чем же Латвия отлична от Польши?!

Так вот, - голосовали исключительно образованные, относительно
культурные люди. Люди - привычные без обсуждений повиноваться Воле Главы
Дома Бенкендорф. И в сиих -- столь благоприятных для моего мненья условиях,
я получил лишь чуть более двух третей голосов!

Что ж думать -- о мнении простых латышей?

Именно поэтому, а не -- "ни с того, ни с сего" я и принял решение
перебираться в Финляндию. "Народное мнение" в Латвии уже сформировано и не
мне, и ни вам -- его "через колено ломать"!

Другое дело, что я (и может быть -- вы!) понимаю, что такую страну ждут
суровые времена. Но я ничего не могу с этим сделать!

Единственное, что я смог -- я ознакомил еврейских братьев моих с
итогами этого странного голосования и уже тогда в 1811 году Синедрион тайно
решил покинуть Ригу после Войны.

"Нацистская" ж партия после того дня раскололась. Латыши, возглавляемые
моим братом -- Яном Уллманисом, обвинили меня в том, что я "продался
русским" и все дальнейшие события нужно воспринимать, понимая сие..."

Что же касаемо пиратских занятий... У Великой Войны могло быть два
конца: либо всех нас вырезали б католики, либо граничили б мы теперь не с
Польшей, но -- Пруссией. (Как оно в итоге и - вышло.)

Грабить после Победы нам пришлось бы не польские, но -- прусские
корабли. Прусская сторона выказала мне озабоченность по сему поводу. Я
обещал "что-то сделать".

В частных, приватных беседах с моими "серыми" сродниками я объяснял
позицию моей прусской родни и "серые бароны" поспешили перейти на "немецкую
сторону".

Латыши ж, в массе своей, выказали неприязнь к сим "сговорам" и сразу же
после Войны прусский флот задержал с десяток судов брата моего Уллманиса.
Капитаны с командами сих пиратских судов без лишнего шума были немедля
расстреляны и с тех пор о пиратах на Балтике ни слуху, ни духу...

Государь опасался обученных егерей "лютеранской милиции" (стрелявших в
русских в дни "финской") и... Все начало Войны мои "сродники" и верные им
войска просидели в Финляндии.

В Риге же остались лишь латыши, кои верили -- "Бенкендорфы продались",
да матушкины евреи...

Как говорили впоследствии, - "В известный миг стороны терпели друг
друга лишь потому, что предводитель простых латышей и предводительница
богатых евреев любили друг друга. Стоило одному из них умереть --
междуусобица не заставила себя долго ждать!"

Все это произошло на фоне чудовищных зверств Великой Войны.

Когда случилось Нашествие, всех не успевших удрать протестантов ждала
ужаснейшая судьба. Та же самая, что и всех католиков -- не успевших убраться
в "не нашу" Литву осенью в дни "Дождевого Контрнаступления". Я никого не
оправдываю. Обе стороны превзошли себя в массовых расправах с насилиями...

Однажды в Вене -- на Венском Конгрессе, где мою сестру признали
"военной преступницей", я спросил -- как она дошла до жизни такой? Почему ее
именем пугают детей -- от Вильны до Кракова?

Мы сидели на травке под сияющим солнышком, под ногами у нас тек Дунай,
щебетали какие-то птички. Война казалась кошмаром из страшного сна. Сестра
сидела рядом со мной в форме полковника ее "волчиц" и грызла травинку.
Длинную такую с метелкою на конце. Дашка, не вынимая сию метелочку изо рта,
натянула потуже кожаную перчатку на левую руку:

- "Входишь в деревню. Всех под прицелы на площадь. Всем на глаза
повязки. Говоришь по-хорошему, что первый, кто поправит ее, будет наказан.

Они -- не верят. Ни разу не верят... Тогда первому, кто тронет ее --
вырезают глаза. Не сразу. Дают возможность порыдать, попросить пощады --
пока палач точит нож. Но потом -- все равно вырезают. Один глаз. "Из
милосердия".

Говорят: "Второй глаз не тронем, ибо слепые рабы не нужны". Потом
дозволяют выбрать -- какой глаз меньше нужен. Почему-то все соглашаются на
вырезание левого.

Когда идут резать глаз и жертва видит сие и кричит, прочие - сие слышат
и ужасаются. Ужас -- на слух, - всегда страшнее, чем наяву. Они ужасаются и
-- уже в нашей Власти.

Мол, пришла новая Власть -- строгая, но справедливая. Обещала "глаз
вырезать", и вот -- пожалуйста. Говорит "рабы", стало быть -- сохранит
жизнь. А чего еще желать пленным?

Им дают длинные палки и они идут группами "по десять голов". Совершенно
не связанные, но -- с повязками на глазах. Идут ровно столько, чтоб немного
измучиться и тогда мы объявляем привал.

На привале всех по очереди ведут "до ветру". После "вырезания глаза"
обреченные исполняют приказы беспрекословно -- сами спускают штаны (иль
подымают юбки) и "присаживаются" на край длинного рва.

В сей миг надо встать за спиной, зажать рот левой рукой (надеваешь
перчатку, чтоб не укусили!), а правой - скальпелем быстро ведешь по горлу...
А еще -- успеть толкнуть труп коленкою в спину, чтоб дерьмо, лезущее из
него, не вывалилось на сапог...

Они даже... Как овцы на бойне... Руки их сжимают штаны, или юбки, а
хрипы заглушает бравая строевая..."

Сестра рассказывала сие так обыденно, будто резала колбасу. Я уж... на
что видал виды, но и у меня пошел холодок по спине. Я, не веря ушам, спросил
Дашку:

- "И сколько... Сколько так можно за раз?"

- "По-разному. Как пойдет... Голов шестьсот за солнечный день. Но сие
уже в Польше - в 1813-ом. А осенью - рано темнело...

Да и опыт приобрелся со временем... Быстрей дело пошло.

Человек сто. Или -- двести? Нет -- ближе к ста в первые дни.

Да... Где-то -- сто с небольшим. Вроде того".

Я сидел рядом с собственною сестрой, матерью нашей с ней девочки и на