алчным человечьим взглядом. Улетит гусь -- значит, жить ему, не улетит -- на
верный уж выстрел подлезу, и тогда, как молвит мой папа, "ваша не пляшет".
красавец ненаглядный, стоит, смотрит, глаз круглый видно, в глазу ядрышко
золотое сверкает, значит, солнце просыпается, из пуху из гусиного-то
распеленывается. С солнцем гусь кормиться перестанет, улетит. Но еще будут
туманы наутренние. Если туман поползет густой, островной гость тоже не
останется на нашем берегу, подастся к себе домой. Возьми его там, достань.
Хитер, зараза!
кажется, птице слышно даже, как оно бухает. Но нет, не слышит, не чует меня
гусь, опустил голову, стрижет вкусную травку, аж слышно, как причмокивает от
сладости и удовольствия зеленью сочащимся клювом: га-гак, га-гак.
щелкнуло, курок я давно уже взвел, вытер глаз, которым целить, от пота о
плечо, долго-долго, напряженно целюсь в бок гуся, чтобы не промахнуться,
чтоб уж наверняка, в крылатый, не одним, а двумя иль тремя резными
кружевцами украшенный бок, да еще и сине-зелеными перышками подкрашенный.
молвил я и давнул на собачку, так опять же папа называет курок, и еще до
дыма, до гула выстрела увидел, как огнем снесло перед моим лицом полосу
русых хвощей и разбрызгало с дальних травинок росу. Выстрела я отчего-то не
услышал, только ощутил толчок в плечо от сильного заряда и увидел в черном
ворохе дыма оседающую в траву, бьющую нарядным крылом крупную птицу,
рвущуюся в небо. Крик, напоминающий звук все той же родной, но уже надвое
разорванной старой гармони, крик отчаянья, прощальный крик оглушал берег
дохлой безымянной речки, заманившей, прикормившей дальнего гуся.
бить меня целым крылом, поднимал голову, еще глаз его с гаснущим ядрышком
света глядел на меня с ужасом и упреком. Я прижимал тугую, горячую птицу к
груди, зарывался носом в холодное перо. Гусь зазевал судорожно, предсмертно,
шевеля в клюве окровенелую травку, с которой реже и реже капало, пока
наконец не выдулась в две дыхательные дырки на клюве пузыристая пена. Клюв
беспомощно открылся, черная от крови выпала травинка, что-то клекнуло в
горле птицы, она уронила голову, и с клюва длинно потекла жидко окрашенная
слюна. В разнятых перьях шарились комары, вязли в красном мокре, пытаясь
улететь. Под моими пальцами тише и реже стучало, все глубже утопая в птичье
перо, вольное и сильное сердце, скребло мне в брюхо лапами, дрожало у моего
подбородка изнемогшее крыло.
счастьем, меня звало прыгать, кричать: "ВотЯ сам! Сам добыл гуся!.." --
наверно, и кричал и прыгал, потому что надо мной кружили чайки и орали,
ворохами взмывали утки с насиженной поймы речки и, панически клохча, неслись
куда-то, ударяясь в навислые кусты.
видимо, еще во время весенней охоты перебитую, криво сросшуюся лапу --
отчего и отстал гусь от стаи, отчего и жил бобылем, кормился в одиночку.
сказал презрительно, по-блатному, -- не "летал", а "лытал". Заметив по моему
лицу, что ляпнул не ко времени остроту, миролюбиво зевнул и добавил: -- На
пороход завтре продам, рубаху тебе куплю.
крыло, унес ее в кладовку, убрал в ларь, закрыл железную накладку, и
подумав, просунул в петлю накладки палочки, чтоб ни собаки, ни кошки, ни
какая другая тварь не добралась до моей добычи.
спать, сладко думая, какой я удачливый, какую папа купит мне рубаху на
вырученные за мою добычу деньги. Если хорошо, с умом и выгодой продаст папа
гуся, может, и на штаны сойдется. Сапоги он мне сулится сшить давным-давно,
сапоги я заработал на рыбоделе еще до приезда Кольки и мачехи, днем пластая
рыбу, ночью сторожа рыбный склад. Папа мне уже показывал кожаный фартук,
выданный в качестве спецовки на рыбодел. Из фартука выкроятся переда и
голенища, оставался сущий пустяк -- достать подошвы и найти сапожника, папа
сапожника знает в станке Полое, пьяница, конечно, как и все сапожники, но
зато первого класса сапожник, вот время подходящее наступит, сплавает в
Полой папа, закажет сапоги, тогда совсем все хорошо будет.
бесплатные харчи, поносил бесплатную одежку всю-то зимушку. И довольно!
Хватит государство обирать! Раз родители объявились, пусть платят за
содержание в интернате, одевают, обувают своего ребенка. Государству есть
кого кормить и содержать, оно большое, и народу в нем много живет, тем более
государство не обязано содержать такого неслуха, варнака, у которого нет
никакого порядка ни в поведении, ни в учебе. По половине предметов сплошные
отличные оценки, по другой половине сплошные очень плохие оценки. Без всякой
середины! Этот всем надоевший ученик только разлагает здоровый коллектив,
дурно влияет на детей и явно метит в бродяги иль в преступный мир.
платить не собирался, то мне там из сердобольности отдавали обноски
детдомовцев. Явился я под родительский кров в ветхой рубахе, в драных штанах
и ботинках, которые просили каши. Только кепка на мне была новенькая
рябенького, птичьего цвета. Кепку ту я выменял на горсть урючных косточек и
за жошку у одного плахинского паревана. Очень я гордился этой ценной вещью и
берег ее, но вот одежонку разбил до того, что мачеха уж и не знала, с какого
боку ее чинить. Обновы, которые сулил мне папа, были бы совсем не лишние.
моего гуся, но его в ларе уже не было. Мачеха крикнула из избы: пристал
пароход и отец унес мою добычу продавать. Что-то заныло во мне от нехороших
предчувствий.
магазин откроют, чтоб рубаху мне купить... -- со слабой уже верой в
справедливое дело утешал я себя. Не было папы до обеда и после обеда.
Вернулась мачеха и, отводя глаза, сказала мне, совсем упавшему духом:
отвернулась и добавила: -- Да еще и глаз сулится нам обоим выбить. В натури.
ту ночь на карасинском чердаке, забитом комарами, зарывшись в дряхлую
постеленку, я так горько плакал и так еще оказалось много слез, что
обессилили они меня, просветлили и тяжко успокоили. Я решил уплыть от отца
своего и больше никогда к нему не возвращаться, навсегда вычеркнуть его из
своей жизни. Ах, мальчишка, мальчишка, наивный человек! Жизнь посильнее,
поизворотливей твоих твердых рвений и намерений. Жить да быть тебе еще с
отцом, никуда вам друг от друга не деться -- так судьбой и Богом велено.
попутчиками, братьями Губиными, дровозаготовителями из соседнего, верстах в
пяти ниже по течению Енисея расположенного дровяного табора. День, другой,
третий -- нету родителя. Рыбой питаемся, она уже приелась, горчит, как
трава. Колька выплевывает рыбу, орет, хлеба просит. Мачеха сказала, слава
Богу, перстун лодку не забрал, велела мне плыть, искать родимого кормильца.
Мачехе страшно было оставаться в тайге одной, помня, что по берегам Енисея
идут беглые арестанты из Норильска, да что же делать-то, голод неволит. И
кроме того, никто ведь наш дровяной склад не освобождал от дел и служб. На
обрывистом берегу было сложено тысяч пятнадцать кубометров дров,
заготовленных зимою. Приставали пароходы, загружались дровами, топливом,
выписывали квитанции, накладные и всякие бумаги, в которых надлежало
расписываться о сдаче продукции дровяному начальнику, и он это делал с
большой охотой, расписывался-то, важно вынося на берег папку с бумагами и
карандаш за ухом. Меня и мачеху начальник записал в списки работников
дровосклада, в наши обязанности входило спускать с крутояра по деревянному
лотку к воде поленья дров, но мачехе, ходившей последние сроки, уже было не
под силу делать эту довольно тяжелую работу, я же был склонен больше
стрелять и удить, затянуть песню на весь Енисей с подтрясом, а не заниматься
хлопотным делом. Поленья, катясь по лотку, часто в нем застревали, доски
катка, сколоченные уголком, сваливались с козлин, и надо было бегать снизу
вверх, сверху вниз ликвидировать технические прорухи. К приходу парохода
надлежало стаскать от табора кубометров двести-триста, а табор с каждым днем
отдалялся в глубь смятой, иссеченной тайги, потому как поленницы, будто
стены храма, разбирались, исчезали, сгорая в утробах пароходных ненасытных
котлов, и к осени здесь не должно было остаться ни единого полена.
вниз по Енисею огромные матки-плоты до Игарки, и вот, пристав и не найдя на
берегу приготовленного для себя топлива, пароходные капитаны и матросы сами
выполняли назначенную нам работу, по лотку спуская дрова, или, ругаясь,
уходили к другим дровяным складам, или составляли акт на дровяного
начальника, не выполняющего свои прямые обязанности, неизвестно куда
исчезнувшего, к пароходу на зов гудка не являвшегося. Словом, папе, а
значит, и нашей семье, грозила новая беда -- потерять и это таежное рабочее
место, и ту жалкую зарплату, что отец получал как руководитель, те рублишки,
что выплачивались нам с мачехой за подхватный труд на вверенном ему объекте.
обязанности дровяного начальника, а я, штатный грузовой трудяга, впряг
собаку под названием Полюс в бечевку и начал правиться вверх по Енисею,
зорко высматривая на его просторах лодку с непосредственным дровяным
начальником, но нигде его не видно было, ни на водах, ни на суше. Начальник
снова загудел, кинув свой объект и забыв про ответственность. Переплыв через
реку на лодке в станок Полой, ходил я от избы к избе, вслушиваясь,
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Березин Федор
Орловский Гай Юлий
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий